Архангельске, не объявляя своих целей – как японцы сделали во Владивостоке. 
Японцы не двигаются, потому что президент Вильсон этого не желает. А мы встанем 
на рейде в Архангельске, как сейчас стоим в Мурманске, и будем там стоять. И 
посмотрим, как повернутся события.
 Необходимо помнить, что время весной 1918 года, после заключения Россией мира 
с Германией, было для союзников трагическим, несмотря на помощь США: Брестский 
мир, подписанный 3 марта, не остановил Германию, но наоборот, дал ей 
возможность наступления на западном фронте. Генерал Фош (позже – маршал) в 
марте был назначен главнокомандующим всеми объединенными силами союзников; их 
потери были неисчислимы; дух на французском фронте был подрезан морально и 
физически четырьмя годами окопной войны и новыми орудиями войны, идущими с 
немецкой стороны, а также пропагандой так называемых «пацифистов». И кроме того,
 в связи с Октябрьской революцией и Брестским миром единодушие внутри самой 
Антанты (Ллойд-Джордж – Клемансо – Вильсон) касательно того, как быть с Россией,
 было если не утрачено, то поколеблено.
 Локкарт в эти месяцы считал, что знает каждую деталь, возникающую в умах 
высоко стоящих государственных людей в Кремле. «Я в контакте с каждым из них 
здесь», – телеграфировал он в Лондон, и это была сущая правда; этому 
доказательство не только выданное ему Троцким свидетельство, но и письмо 
Чичерина от 2 апреля по поводу прихода союзных крейсеров в Мурманск. 
Наркоминдел писал:
 «Дорогой М-р Локкарт Ввиду тревожных слухов, распространяющихся о нашем севере,
 и намерений Англии, порождающих их, мы были бы Вам крайне признательны, если 
бы Вы дали нам некоторые объяснения касательно положения в вышеозначенной 
местности. Это дало бы нам возможность успокоить тревогу населения и прекратить 
страхи, связанные с ней.
 Уважающий Вас  Чичерин». 
 Локкарт, разумеется, заверил Чичерина на следующий же день, что никаких 
антисоветских намерений Англия, по его сведениям, на русском севере не имеет. 
Но в начале мая у самого Локкарта начались сомнения, которые к середине месяца 
приняли острую форму. Он был представителем, наблюдателем, в одном лице 
представлял в бушевавшей России свою страну, не имея за спиной ни опыта и 
престижа Бьюкенена, ни поддержки союзных дипломатов, у которых он всегда бывал 
готов чему-нибудь подучиться. Благодаря двусмысленному титулу британского 
агента и молодости самая возможность не только заменить хотя бы и временно сэра 
Джорджа, но даже в беседе поставить два имени рядом – Бьюкенена и его – могла 
только вызвать улыбку. А о поддержке союзных дипломатов нечего было и думать: 
все, имевшие положение, опыт, понимание вещей, давно были в Вологде.
 Если у Локкарта в это время не было советников более опытных и прозорливых, 
чем он сам, среди остатков союзного дипломатического корпуса, то были в Москве 
в это время такие же, как он, наблюдатели, оставленные в столице для контакта с 
Кремлем, но имевшие, однако, не больше, чем он, а может быть, и меньше, 
престижа и веса. О двух из них, наиболее ему дружественных, французе Жаке 
Садуле и американце Реймонде Робинсе, следует сказать несколько слов. Первый 
позже вступил в члены французской коммунистической партии, второй, полковник 
американской службы, был оставлен послом Френсисом в Москве до лета 1918 года в 
качестве представителя американского Красного креста.
 Капитан Жак Садуль, которому было в то время тридцать семь лет, после отъезда 
французского посла Нуланса стал членом французской миссии в Москве благодаря 
покровительству министра вооружений, социалиста Альбера Тома. Нуланс, 
заменивший в декабре Мориса Палеолога, сидевшего французским послом в 
Петербурге с 1914 года, выехав из Москвы, оставил там несколько агентов и 
последних корреспондентов парижских газет, готовых выехать из России в любой 
момент. Альбер Тома приезжал в Россию при Временном правительстве с целью 
оказать нажим на правительство Керенского и других для продолжения войны с 
Германией, прося, а потом и требуя не бросать своих союзников и не нарушать 
данной ими клятвы. Локкарт и тогда, и позже, когда писал о Тома, мог не знать, 
что русских министров в 1917 году и министра-социалиста Тома связывало 
масонство. Он объясняет упорство Временного правительства в продолжении войны и 
решительный отказ его от возможности сепаратного мира исключительно «верностью 
Керенского и других клятве, данной в свое время союзникам». Кстати, параллельно 
с делегацией Тома в Россию приезжала и другая делегация, главой которой были 
социалисты Морис Мутэ и Марсель Кашен, тогда горячий французский патриот, со 
слезами на глазах умолявший Керенского продолжать войну. В 1920-х годах Кашен 
стал главой французской компартии и чем-то вроде французского Ленина (до 
восшествия на престол генсека Мориса Тореза). В 1940-х годах, во время немецкой 
оккупации Парижа, Кашен имел несчастье несколько соглашательски отнестись к 
оккупантам, и, когда вторая мировая война кончилась, его имя постепенно исчезло 
из списков лидеров партии.
 После Октября Тома послал в Россию Садуля, которого считал способным и 
энергичным человеком. Локкарт позже говорил, что ему нравился Садуль своим 
аппетитом, юмором и бородой. Он, кроме своего официального положения 
наблюдателя, считался корреспондентом французских газет, но главным образом он 
был корреспондентом самого Тома, состоявшего в министерстве Клемансо министром 
вооружений. С другим французом, генералом Лавернем, Садуль был не в ладах, как 
и с консулом Гренаром, но Лавернь старался сдерживать себя, сознавая, что, если 
Садуль уедет, он, Лавернь, лишится своего главного, если не единственного 
информатора: Садуль не только был вхож в Кремль, но, благодаря своему 
знакомству с Троцким в предвоенные годы, он был теперь с наркомвоеном в близких 
дружеских отношениях. Садуль и глава французской миссии, ген. Лавернь, были