жизнь.
 Он теперь сознавал, что Россия ему стала чем-то привычнее и милее, чем Англия, 
что в Лондоне, если ему суждено будет вернуться, ему будет скучно, потому что 
там как-то никогда ничего не случается, а здесь, в Москве, каждый день 
непременно что-то происходит. Впрочем, в это время и там, и здесь, и еще во 
многих местах мира такая росла тревога, такие шли события и так волновал всех 
фронт, что люди жили от утренних газет до вечерних.
 На третий год войны он, со всем своим легкомыслием и появившейся в нем 
постепенно самоуверенностью, совмещавшейся с нажитым в России гедонизмом, вдруг 
почувствовал, что в русском воздухе появилось что-то новое, что-то глубоко 
тревожное и очень серьезное. Что люди чего-то ждут, и в телеграммах с фронта, и 
в новостях, доходящих до дипломатического корпуса из «сфер» (в Москву, конечно, 
с опозданием), что-то начинает слышаться зловещее, страшное, неотвратимое, и, 
может быть, не для одной России. В это время окрепла его дружба с теми, кто был 
приписан к «бюро британской пропаганды» в Петрограде и Москве. Среди 
корреспондентов был уже упомянутый Гарольд Вильямс, писавший для лондонской 
«Таймс», «великий эксперт по России и самый из всех скромный мой учитель и 
покровитель», – как писал о нем позже Локкарт; его лондонский знакомый, модный 
писатель Уолпол, с которым он сблизился в эти годы на всю жизнь. Это был теперь 
забытый романист, среди многочисленных книг которого есть два «русских» романа. 
Уолпол был молод, элегантен, красив и с энтузиазмом пошел работать санитаром на 
русском фронте. С первого своего появления в столице он стал близким другом 
художника «Мира искусств» К. А. Сомова, которому и посвятил одну из своих 
«русских» книг. Уже в первый год войны, когда он был в большой славе, он 
говорил, что никогда не уедет из России, навсегда останется здесь, что Россия 
выиграет войну и что он, Уолпол, никогда не оставит Петербурга. Он был вместе с 
Локкартом в тот вечер, когда тот был представлен Горькому – это случилось в 
«Летучей мыши» Балиева, где Локкарт имел свой столик.
 Генеральный консул теперь правил в Москве, стараясь не упустить ни сплетен, ни 
серьезных донесений, касающихся политики и всего того, что вокруг политики; он 
аккуратно получал официальную информацию от секретарей Бьюкенена и отсылал ему 
свою. У него появились друзья среди крупных людей: уже упомянутый Челноков 
(«мой лучший друг»), Николай Иванович Гучков (брат Александра, члена Думы, 
председателя Красного креста), актрисы и великие князья, железнодорожные 
магнаты; а когда он бывал в Петрограде – так называемый высший свет принимал 
его и баловал его. Ему однажды пришлось встретиться с вел. кн. Михаилом 
Александровичем, братом царя. Теперь он не прочь бывал и похвастать своими 
знакомствами. О нем говорили, что он умен и забавен, мил и остроумен и всегда 
ровно весел, и он отвечал, что все это потому, что он живет сейчас 
счастливейшие годы своей жизни.
 Февральская революция пришла в Петроград, и через несколько дней вся Москва 
была охвачена ею. Английское посольство в Петрограде, репортеры английских 
газет и служащие московского консульства, а с ними и сам консул, вдруг с утра 
до глубокой ночи стали лихорадочно делать одно и то же дело, одни – там, другие 
– здесь: охотиться за новостями, метаться по городу, сидеть у телеграфа, у 
телефона и посылать донесения Ллойд-Джорджу, пока наконец Локкарт не вырвался в 
Петроград самолично, не увидел Керенского, Милюкова, Савинкова, Чернова, 
Маклакова, кн. Львова. С ними со всеми его свел Челноков.
 Летние месяцы 1917 года пролетели; между Москвой и Петроградом он проводил 
теперь ночи в вагонах скорых поездов, большей частью носясь между своим 
кабинетом в Москве и палатами посольства в Петрограде. От весны до начала осени 
в новую Россию приезжали многочисленные делегации союзных стран: Локкарт служил 
им и гидом, и переводчиком. Это были вожди британских профсоюзов, французские 
социалисты («самым ярым врагом большевистской партии был среди них Марсель 
Кашен»), по пятам за ними – члены английской рабочей партии, во главе с их 
лидером Гендерсоном. В этом угаре появилась у него молодая подруга, случайно 
встреченная в театре красавица-еврейка, о которой немедленно узнали все, как 
это бывает в таких случаях, когда люди ловят новости и вдруг в их сеть попадает 
что-то постороннее, не имеющее прямого отношения к искомому, но оно оказывается 
тоже очень важным и интересным. Настолько интересным, что о новости этой 
докладывают Бьюкенену и Бьюкенен вызывает к себе Локкарта и ведет его в 
посольский сад на прогулку.
 Он говорит Локкарту, что молодому дипломату пора съездить на время домой: до 
его жены дошли слухи, что он завел себе в Москве подругу. Решение посла 
обсуждению не подлежит, и консул уезжает, едва успев (а может быть, и не успев) 
проститься с подругой. Он едет через Швецию и Норвегию, по Северному морю, 
минированному немцами. И только когда он ступает на английскую землю, он узнаёт 
из телеграмм о деле Корнилова.
 Сначала он две недели отдыхает в Шотландии. Потом в Лондоне его рвут на части, 
но он обороняется от друзей и родственников, от своей бабушки, которой он 
немножко боится, от коллег в Форин Оффис, от русских знакомых еще прежних 
времен, и конечно, очень мало сидит дома с женой и маленьким сыном. Члены 
правительства требуют его докладов, члены парламента угощают его завтраками, и 
он официально и неофициально докладывает им. Два месяца промелькнули, и вести 
из России потрясают мир, а с ним и Локкарта; те, кого он так хорошо знал, с кем 
проводил столько времени, изгнаны из Зимнего дворца, и Смольный теперь – центр 
столицы. 20 декабря он приглашен высказать свое мнение о русских событиях в 
Форин Оффис: его слушают его старый покровитель лорд Милнер, Смутс, Керзон, 
Сесиль, и на следующий день Ллойд-Джордж приглашает его для беседы с глазу на 
глаз и дает ему двухчасовую аудиенцию.