издательстве Академии наук СССР начали выходить книги, посвященные жизни и 
творчеству Горького. В них время от времени попадаются отрывки из писем 
Ходасевича и других документов, которые в свое время были отправлены в Лондон. 
Под ними стоит примечание, что оригиналы их находятся в горьковском архиве в 
Москве. Как могли попасть эти документы в Москву (в Институт мировой 
литературы), когда они были оставлены Горьким М. И. Будберг и хранились у нее? 
О том, что они были оставлены Муре, я знала от П. П. Муратова. Николаевский 
ответил, что Мура отвезла их в Москву в июне 1936 года, когда Горький просил 
Сталина разрешить ей приехать проститься с ним. Условие Сталина было: привезти 
архив. При этом условии он гарантировал Муре выезд из Советского Союза. Помню 
реакцию Карповича: он пришел в ужас от сообщения Николаевского и долго не мог 
успокоиться.
 Прошло шесть лет, и однажды, в 1965 году, говоря с Луи Фишером (моим соседом 
по Принстону), который всегда был жаден до новых сведений о советской России, я 
передала ему мой разговор с Николаевским. Фишер спросил, есть ли у меня 
письменное доказательство этого разговора? У меня его, разумеется, не было. Он 
попросил у меня разрешения написать Николаевскому и спросить его об этом. Он, 
кстати, сказал, что в одном из последних писем Николаевского Б. И. спрашивал 
Фишера, знает ли он что-либо об архивах Горького? И показал мне его письмо. Там 
был вопрос:
  «Менло Парк, Калифорния 14 декабря 1965 г,  …Знаете ли вы что-либо 
относительно привоза в Россию в апреле 1936 г. архива Горького? Знаете ли, что 
этот привоз оказал большое влияние на планы Сталина?»
 После моего ответа, что у меня нет письменного свидетельства Николаевского о 
поездке Муры в Москву (в апреле или июне 1936 года), Фишер написал 
Николаевскому. Его письмо печатается здесь по копии, письма Николаевского – по 
оригиналу. Документы находятся в архиве Фишера, в Принстоне. Фишер писал 
по-английски, Николаевский – по-русски:
  «[Принстон] 11 января 1966 г.  Ваше упоминание о том, что бумаги Горького 
были отвезены в апреле 1936 г. в СССР, имеет огромное значение. Возможно ли, 
что в этих материалах находилось что-либо порочащее – в глазах Сталина – 
советских вождей, свидетельствующее об их предательстве по отношению к нему, 
что корреспонденты Горького могли ему жаловаться на Сталина в письмах? Кто 
повез архив Горького в Москву? И для какой надобности?»
 Борис Иванович не замедлил ответом:
  «Менло Парк, Калифорния 18 января 1966 г.  История бумаг Горького длинная. 
Там были записи Горького о разговорах с приезжавшими к нему советскими 
писателями и деятелями. Оставил их Горький на хранение у своей последней жены 
(Map. Игн. Будберг), урожденной Бенкендорф, дочери последнего царского посла в 
Англии. Она была в 17—18 гг. возлюбленной известного Брюса Локкарта («Маша» в 
воспоминаниях последнего), о ней много имеется в воспоминаниях Петерса. Горький 
поставил условием никому бумаги не выдавать – и, даже если он потребует посылки 
их ему в Москву, отказаться. Сталин в 1935 г., когда Горький заступился за 
Каменева, отказал в выезде Горькому за границу на съезд писателей в Париже, 
потребовал выдачи ему архива. За границу приезжала Пешкова с полномочиями от 
Горького, – тогда Будберг передать бумаги отказалась (это я знаю от Кусковой, 
которая тогда виделась и говорила с Пешковой). Перемена позиции Будберг, по 
сведениям, объяснялась влиянием Локкарта, который тогда вел особую политику в 
отношении Москвы. В Москву Будберг приехала в апреле 36 г., на границе ее ждал 
особый вагон, с вокзала она поехала прямо в санаторию, где тогда находился 
Горький, и там встретилась со Сталиным и Ворошиловым… Есть еще ряд подробностей 
– интересных, но передавать их долго»  [62] .
 На следующий год Фишер летом уехал в Европу и собирался быть в Лондоне. Он был 
знаком с Мурой через Локкарта, видел ее несколько раз с Уэллсом, и я попросила 
его позвонить ей по телефону, может быть, пригласить в ресторан обедать и 
спросить ее, между прочим, была ли она в России между 1921 годом и ее поездкой 
туда в 1958 году, когда она, как известно, поехала туда по приглашению Е. П. 
Пешковой, написавшей ей о своем желании возобновить с ней дружеские отношения.
 Вопрос мой состоял из двух частей: я хотела знать, была ли она в России в 1936 
году и видела ли она Горького перед смертью.
 О том, чтобы пригласить ее в ресторан, речи не было: она уже давно никуда не 
выходит по вечерам; ей семьдесят пять лет, и она, особенно в первую половину 
дня, не показывается на люди. Фишеру пришлось идти к ней на дом, «на чашку чая».
 Она жила в квартире, заставленной всевозможными сувенирами и безделушками, 
завешенной иконами и фотографиями; она была очень толста и с трудом 
передвигалась, но ему легко удалось навести ее на разговор о России На первый 
вопрос она категорически ответила «нет»: она с 1921 года до 1958-го в Россию не 
ездила. На второй вопрос, видела ли она Горького перед смертью, она ответила 
утвердительно: да, она ездила в Берлин, чтобы повидать его, когда он, за год до 
смерти. в 1935 году, приехал на конгресс в Париже, остановился в Берлине, 
заболел и доктора его дальше не пустили. Она сама настояла на том, чтобы он 
никуда не ездил и чтобы вернулся в Москву как можно скорее. Она тогда приезжала 
из Лондона и пробыла с ним четыре дня.
 – Но это было в 1932 году, на другом конгрессе, – сказала я.
 – Она говорила довольно убедительно и с подробностями. Она сказала, что это 
было в 1935 году, – ответил Фишер.
 Тогда я показала Фишеру копии номеров «Правды» и «Известий» от июня 1935 года 
с приветствием Горького: «Глубоко опечален, что состояние моего здоровья 
помешало мне…» И помету: «Тесс ели».
 Было ясно, что из России Горький не выезжал после 1933 года, что отмечено и в