в Москву настолько больным, что врач и медсестра, которые жили при нем в доме в 
Тессели, боялись за него и считали, что в Москве, в Кремлевской больнице, за 
ним будет лучше уход. 1 июня его положение было признано очень серьезным, а 
18-го наступила смерть от паралича сердца. В ночь на 20-е состоялась кремация, 
и вечером урна с его прахом была замурована в Кремлевской стене.
 Валентина Ходасевич в своих воспоминаниях жалуется, что Крючков не пустил ее в 
Горки, где лежал Горький и куда она пыталась съездить. Вооруженная стража была 
приставлена к воротам дома, и Луи Арагона и его жену Эльзу Триоле, приехавших 
из Парижа, а также бывшего с ними М. Кольцова не впустили даже в парк. Они 
просидели в автомобиле несколько часов и видели, как из ворот выехала машина, 
увозившая докторов, – это было утро смерти Горького. Арагон писал об этом в 
1965 году в книге, до сих пор не переведенной на русский язык:
 «Зряшняя суетливость из-за пустяков, раздражение, должно быть, неверно понятое 
распоряжение… 18 июня, перед усадьбой… Автомобиль. Водитель, в свою очередь, 
спорит со стражей, цепь на воротах опускается. Это доктор. Может быть, после 
его визита мы будем иметь право? Михаил ходит от стражи к нам и обратно. Еще 
проходит час. Когда автомобиль выезжает, Михаилу удается приблизиться к нему. 
Доктор его знает. Они переговариваются… Если бы я тогда знал, что этот доктор, 
как о нем потом сказали и говорили двадцать лет, приложил свою руку к 
преступлению… что это был убийца!.. Горький умер. Нам оставалось повернуть 
обратно. У Михаила были крупные слезы на глазах… Тогда еще никто не знал, не 
думал, что эта смерть после долгой болезни была убийством…
 Я не хотел идти на похороны, ужас как было жарко, длинный путь на кладбище, 
пешком, усталость… Михаил пришел в гостиницу, умолял, настаивал… „Горький так 
хотел вас видеть!" Обещал, что мы будем шагать сейчас же вслед за 
правительством… Горький так бы этого хотел… Наконец, мы уступили. Сначала мы 
шли вместе, потом Михаила отозвали, и мы шли с Лупполом. Он был на конгрессе в 
Париже, в 1935 году, на том самом конгрессе, где мы все так удивились, что 
Горький не приехал… После выноса тела из Колонного зала мы толкались на площади,
 затем всех поставили в ряды…»
 Так, в старой манере «кинорассказа», с взволнованными многоточиями, броскими 
фразами и жеманным тоном социалистический реалист Арагон писал об убийце-враче, 
а кстати потом и о расстрелянных генералах – Путне, Уборевиче, Якире, Корке, 
Эйдемане, Примакове и Тухачевском. Кольцов говорил Арагону, что все они были 
предателями, и знаменитый поэт и член французской компартии этому верил. Как 
еще далек был Арагон от своего протеста против занятия Праги советскими 
войсками в 1968 году! Как далек от признания, сделанного им в 1972 году: «Моя 
жизнь подобна страшной игре, которую я полностью проиграл. Мою собственную 
жизнь я искалечил, исковеркал безвозвратно…» И как далека была Триоле, которая 
перед смертью в своей книге (1969 год) сказала об их общем прошлом: «У меня муж 
– коммунист. Коммунист по моей вине. Я – орудие советских властей. Я люблю 
носить драгоценности, я светская дама, и я грязнуха».
 Но напрасно Арагон вызывал в себе отвращение к врачам-убийцам, это были всего 
лишь профессор Сперанский и доктор Кончаловский. Они благополучно продолжали 
практиковать в Москве многие годы после смерти Горького. Сперанский тогда же, 
20 июня, напечатал в «Правде» историю болезни Горького, где писал, что 
«двенадцать ночей [последних] ему пришлось быть при Горьком неотлучно». Так что 
убийства докторами, видимо, никакого и не было, потому что в многочисленных 
описаниях последних двух недель Горького за последние сорок лет никогда не 
упоминалось ни имени профессора Плетнева, ни имени доктора Левина (этот 
последний, между прочим, подолгу гостил в Сорренто и был личным другом как 
Горького, так и других московских литераторов), ни об их преступлении. А о том, 
что Горький умер насильственной смертью, упомянуто только во втором издании 
Большой Советской Энциклопедии  [61] – в третьем даже не сказано, что он умер, 
а только что «похоронен». Кровохарканье, ослабление сердечной деятельности, а 
также двухстороннее воспаление легких кажутся, в свете прежних заболеваний 
Горького и застарелого туберкулеза, естественными причинами смерти – если не 
предположить, что Сталин ускорил ее.
 Слухи ходили, но уже позже, в начале 1950-х годов, что Мура ездила в Москву в 
июне 1936 года, когда Горький был в безнадежном состоянии и хотел ее видеть в 
последний раз. Мог ли он действительно настоять на том, чтобы ей дали визу в 
Москву или – самое главное – чтобы ей дали разрешение вернуться в Лондон? И 
какие были гарантии? И могла ли она рискнуть поехать?
 Б. И. Николаевский, уже упоминавшийся в связи с сааровскими пельменями, автор 
«Письма старого большевика», напечатанного в 1936 году в «Социалистическом 
вестнике», и позже, в 1965 году, книги статей «Власть и советская элита», 
сыгравших крупную роль в понимании европейскими и американскими «советологами» 
закулисной стороны власти в Кремле и смысла московских процессов, дал повод 
Джорджу Кеннану сказать, что эти его работы – «наиболее авторитетные и 
серьезные исторические документы о закулисной стороне чисток». Известный 
американский журналист Луи Фишер признавался, что «все мы, знатоки советской 
политики, сидим у его ног», а проф. Роберт Таккер, автор биографии Сталина, 
называл Николаевского «ментором многих ученых – специалистов по советской 
политике нашего поколения». Борис Иванович был историком, членом партии РСДРП 
меньшевиков, собирателем редких исторических книг и документов. Одно время он 
заведовал архивами Троцкого в Славянской библиотеке в Париже (на улице Мишле) и 
имел связи как с международной социал-демократией, так и с приезжающими из СССР 
крупными большевиками. У него были ответы на многие вопросы, и однажды в 
Вермонте, в 1959 году, когда он, М. М. Карпович и я гостили у общих друзей, я 
спросила его о деле, которое мне казалось загадочным: в 1958 году в