вы должны председательствовать".
     Я знал,  что  несколько  комиссий  уже  было создано,  но эти  комиссии
арестовывались, и люди гибли. Теперь все боялись входить в  комиссии, потому
что это предрешало судьбу  людей. Богомолец согласился, но без энтузиазма. Я
сказал  ему: "Так как арестовывали комиссии, то люди боятся их, но если  вы,
президент Академии наук, будете председателем, специалисты пойдут охотнее. Я
обещаю  вам, что  на все пленарные заседания  буду  приходить  и сам слушать
доклады  ученых. Нарком внутренних дел Успенский тоже будет приходить, чтобы
отрезать  возможность  обвинить   в  чем-либо  членов  этой   комиссии".  Он
согласился.  Я  предложил:  "Давайте составим  две комиссии,  которые  будут
работать параллельно. Если одной не удастся разобраться, то другая найдет".
     Я  преследовал  цель выяснить, действительно  ли  действуют  вредители?
Поэтому если вредители  и попадут в одну  комиссию,  то  в  другой  окажутся
честные  люди.  Кроме  того, две  комиссии,  два вывода,  два  мнения.  Нам,
руководителям, легче будет разобраться  в сложном  специальном  вопросе.  Во
главе одной комиссии поставили, кажется, профессора Добротько. Кто возглавил
вторую,  сейчас не  помню.  Объединял  всю  работу  Богомолец. Согласовывали
состав комиссии с  Наркоматом земледелия СССР. Тогда, по-моему, наркомом был
Бенедиктов34.  Его я  хорошо  знал.  Когда  я работал  в  Москве, Бенедиктов
являлся  директором Московского  овощного  треста, а до того был  директором
Серпуховского  совхоза,  находился  на  высоком счету как организатор  и как
специалист-агроном. Я был одним из  тех, кто способствовал его выдвижению на
пост наркома земледелия. Наркомат  предложил создать еще и  третью комиссию,
из московских ученых. Я  ответил: "Пожалуйста,  будем рады". Третью комиссию
возглавил профессор Вертинский.
     Все комиссии  выехали в западные  области  Украины и развернули работу.
Прошло  некоторое  время, и  Добротько обратился  к  Богомольцу  с  просьбой
вызвать  их  в   Киев  для  доклада.  Эта  комиссия  быстро  закончила  свою
деятельность, потому  что  Добротько  нащупал  правильный  путь и  определил
причину гибели лошадей.  Он  доложил,  что вопрос  сейчас  совершенно  ясен:
лошадей никто не травит, а гибнут они  в  результате  бесхозяйственности.  В
колхозах несвоевременно  убирают  солому  из-под комбайнов,  она остается на
полях, попадает под осенние дожди, мокнет. Потом ее убирают сырой, в  соломе
от сырости  развивается грибок, известный науке (насколько помню, называется
он "стахиботрис"). Обычно в природе он рассеян и попадает в желудок животных
в  малой  концентрации, так  что  они даже  не болеют.  При благоприятных же
условиях  --  сырость, тепло --  он  размножается в  больших  количествах  и
начинает  выделять  смертельный яд.  Лошадь,  съев  прелую солому,  получает
большое количество грибка и гибнет. На жвачных животных  --  коров  и  волов
грибок  не  действует. Закончил  Добротько  так: "Когда я  пришел  к  такому
выводу,  то заразил  себя этим грибком. У меня  началась болезнь, похожая на
лошадиную. Для меня вопрос теперь совершенно ясен".
     Профессор Вертинский не  подтверждал этого  и считал,  что изучение  не
закончено, что надо  продолжить работу. Вертинский --  московский профессор,
Добротько -- украинец. Это имело некоторое значение. Чтобы не сталкивать их,
я предложил  продолжить  работу: "Разъезжайтесь опять, и когда сочтете,  что
вопрос  уже  окончательно  выяснен, скажете. Мы вас тогда  опять  вызовем  и
послушаем". Разъехались. Прошло  немного времени, и Вертинский сообщил,  что
он  согласен  с выводами  профессора Добротько, что  можно на этом закончить
работу  на  местах и собраться  на пленарное заседание.  Собрались  в Киеве,
доложили. Вертинский полностью согласился  с  выводами Добротько.  Добротько
торжествовал. Он расшифровал причины  гибели лошадей. Способ борьбы оказался
очень простым -- надо вовремя убирать солому, чтобы она не самосогревалась в
сыром виде  и исчезло главное условие для разрастания грибка. Мы  проверили,
все  подтвердилось. Затем составили строгую инструкцию, как  убирать солому,
хранить ее и как скармливать скоту. Гибель животных прекратилась.
     Сталину было известно, что на Украине идет травля лошадей, и республика
может  остаться без рабочего скота. Поэтому,  когда  я приехал  в  Москву  и
доложил  о результатах  работы комиссий, он  был очень  доволен. Я предложил
наградить людей. Профессора  Добротько  наградили орденом Трудового Красного
Знамени. Он заслуживал  и ордена Ленина, но в те времена орден Ленина давали
очень  скупо.  Другим  дали  орден "Знак Почета"  и  медали.  Я  предложил и
Вертинского  (хотя он  играл  только  роль  катализатора:  сам-то ничего  не
сделал, а лишь  подтвердил выводы  Добротько)  тоже наградить орденом  "Знак
Почета".  Ведь тогда еще  имело значение,  кто разобрался: Москва  или Киев,
украинцы или русские. И я считал, что москвичей обижать не надо.
     Это была не только хозяйственная  победа  -- сохранение  животных, но и
политическая,    моральная    победа.   Сколько   председателей    колхозов,
животноводов,   агрономов,   зоотехников,   ученых   сложили   головы    как
"польско-немецкие  агенты",  сколько   их  погибло!  Я  вспоминал  потом   о
харьковском   профессоре,   о   директоре  института,   которые  тоже   были
расстреляны, и думал:  "Как же так? Как же это могло быть? Люди, теперь всем
ясно,  не виноваты, а  сознались?"  Видимо, я  тогда  нашел  этому  какое-то
объяснение, не помню, какое. Я не  мог  тогда и  предположить,  что  это был
враждебный  акт  со  стороны  органов НКВД,  я и  мысли такой  не  допускал.
Небрежность? Да, небрежность могла быть. Органы  эти считались безупречными,
назывались революционным мечом, направленным против врагов.
     Правда, когда Успенский был арестован, кое-что приоткрылось, но все это
мы  опять  увязывали  лишь с  отдельными  персонами  и  их  злоупотреблением
властью. Дело Успенского началось так. Однажды мне звонит по телефону Сталин
и говорит