вал   я  его  и  говорю:   "Товарищ  Задионченко!   Товарищ
Бурмистенко с вами беседовал, вы все отрицали, а теперь мы все узнали. Зачем
вы сами  себе вредите? Знаем, что вы родились в городе Ржищеве (он  стал уже
городом), знаем про вашего отца и вашу мать, кто они и как кончили.  Главное
же,  нет  никакой  нужды  скрывать,  что  вы   Зайончик,  что  ваш  отец  --
ремесленник, а мать -- рабочая". Он заплакал, начал просто рыдать: "Да, я не
имел мужества рассказать  сразу. Все  это правда. А теперь не знаю,  что  со
мной будет. Я раскаиваюсь, что скрыл это,  но никакого злого умысла не имел.
Скрыл  же потому,  что уже много лет живу как  Задионченко и привык  к  этой
фамилии, оторвался  от  фамилии Зайончик. Теперь я Задионченко,  и даже  моя
жена не знает, что я еврей. Это удар для моей семьи, и я не знаю, как сейчас
быть и что произойдет".
     Я его  успокоил: "Давно бы сказали, и ничего бы не случилось, а сейчас,
конечно, дело сложнее потому, что  подключился  НКВД,  и мы получили  оттуда
документы.  Ступайте,  возвращайтесь  в  Днепропетровск,  работайте,  никому
ничего не говорите об этом, даже своей  жене, ведите себя,  как прежде,  а я
доложу в ЦК партии". Он был опытным человеком, кажется, уже тогда являлся
     членом  ЦК партии и  понимал ситуацию. Я  сразу же  позвонил Маленкову:
этот  вопрос кадровый  и  прежде  всего  касался  Маленкова.  Рассказал ему.
Маленков очень хорошо знал Задионченко и с уважением относился к нему. "Это,
--  говорит, -- надо будет рассказать Сталину. Когда появишься в Москве, сам
это и сделай". Отвечаю: "Ладно".
     Приехал в Москву. Маленков ничего не рассказал Сталину, но не удержался
и  сообщил  Ежову  (а  может  быть, Ежов  узнал  через  Успенского,  наркома
внутренних  дел Украины?).  Одним словом,  когда  я  приехал, Маленков  меня
предупредил: "Имей в виду, что Задионченко по-твоему--еврей, а Ежов говорит,
что Задионченко  --  поляк". Тогда как раз было  время "охоты" на поляков, в
каждом человеке польской национальности усматривали  агента Пилсудского  или
провокатора. Отвечаю:  "Ну  как же  можно так говорить? Я точно знаю, что он
еврей. Мы знаем даже синагогу,  где совершался  еврейский обряд при рождении
мальчика". Я  побывал у  Сталина, рассказал ему. Он  воспринял  все довольно
спокойно. Меня это ободрило. "Дурак, -- сказал он  по-отечески, -- надо было
самому  сообщить,  ничего  бы  не  случилось.   Вы  не  сомневаетесь  в  его
честности?" Отвечаю: "Конечно, не сомневаюсь, это абсолютно честный человек,
преданный партии. Теперь из него  "делают" поляка". "Пошлите их к  черту, --
говорит, -- по рукам им надо дать, защищайте его". Отвечаю: "Буду защищать с
Вашей поддержкой"...  Из-за такой невинной  смены фамилии чуть не  произошла
беда с  преданным партийцем. Не  знаю, зачем он менял  фамилию?  Может быть,
красноармейцы подшучивали  над ним,  как над еврейским мальчиком, а он хотел
избавиться от этих неприятных шуток?
     Иной раз  действительно допускались неприятные шутки в отношении евреев
как среди русских, так и среди украинцев. Среди украинцев чаще случалось, но
не потому,  что  украинцы -- большие  антисемиты,  а  потому,  что  рядом  с
украинцами жило евреев больше. Евреи чаще других занимались мелкой торговлей
или   ремеслом.  Они   чаще  соприкасались  с  украинским  трудовым   людом,
встречались  на почве  взаимного расчета, работали  же  рядом редко. В  моей
деревне еврея  видели  только  тогда, когда  тот ездил за  пухом и  перьями,
выменивая  их на конфеты, колечки, какие-то блестящие  серьги. Одним словом,
Задионченко  сменил фамилию  без всякой  задней  мысли, а тут уже сделали из
него поляка. Ведь как с еврея с него  ничего  не возьмешь: известно, кто его
отец и кто мать. Из него надо было "сделать" не еврея, а поляка; поляк - это
иностранный  агент,  засланный Пилсудским. И уже протянулись  руки  за душой
Задионченко.  Я так пространно  об этом  рассказываю,  чтобы люди поняли  то
время,  в  котором  мы жили, и поняли наше положение, живших  в то время, ту
обстановку, которая сложилась. И вот в такой обстановке мы жили и трудились.
Мы  не  только  боролись с  "врагами  народа", но  боролись  и за выполнение
планов,  а  планы  выполнялись все  (за  исключением  одного  года  из  всех
довоенных  пятилеток).  То был самый  тяжелый, самый  черный год  для  нашей
партии, наших кадров, и именно в этот год план не был выполнен: 1937 год.
     Посылая  меня на Украину,  Сталин  предупредил:  "Знаю вашу слабость  к
городскому хозяйству  и промышленности. Хотел бы предупредить  вас, особенно
не увлекайтесь Донбассом, поскольку вы  сами из  Донбасса, а больше внимания
обратите на сельское  хозяйство,  потому что  для Советского  Союза сельское
хозяйство  Украины имеет очень  большое  значение. Село у  нас  организовано
плохо, а в  промышленности кадры организованы лучше,  и там, видимо, для вас
не  возникнет особых затруднений". Такой линии я и  придерживался,  хотя мне
это было нелегко, потому  что я чувствовал тягу к промышленности, а особенно
к углю,  машиностроению и  металлургии.  Но раз Сталин сказал  про  сельское
хозяйство, то я стал больше заниматься сельским хозяйством, деревней, ездить
по Украине, искать передовых людей, слушать их и учиться у них.
     Мы   выдвинули   новые   кадры,   заполнили   обкомы,   облисполкомы  и
республиканские органы.  В  колхозах  эти  вопросы решались  легче,  хотя  и
колхозные кадры сильно поредели.
     Прибыли  мы  с  Бурмистенко на  Украину  в  январе  или  феврале;  пора
готовиться к  весеннему севу. На  юге иной раз случаются такие ранние весны,
когда  полевые работы  начинаются в феврале,  а  уж  в марте -- обязательно.
Стали  мы  готовиться  к посевной  кампании  и  вдруг  столкнулись  с  таким
явлением:  в  западных  областях  (Каменец-Подольский,  Винница,  Проскуров,
Шепетовка),   граничащих  с  Польшей,  налицо  массовая  гибель  лошадей.  Я
послушал,  что говорят  в  Наркомате земледелия,  выехал на  место, послушал
тамошних