слово.  Сталин возмущался: как  это так,  как можно  давать такое
слово?  Вот какой  этот Серго беспринципный!  В  конце  концов при  каких-то
обстоятельствах Серго  сам  рассказал Сталину, что он  дал слово Ломинадзе и
поэтому  говорит  сейчас  Сталину   при  условии,  что  Сталин  не   сделает
каких-нибудь организационных  выводов  на основе  сказанного  Ломинадзе.  Но
Сталин  никаких  честных слов не  признавал,  и в конце концов Ломинадзе был
послан в Челябинск, где его довели до такого состояния,  что он застрелился.
До  этого  он  был  в  Москве  секретарем  парткома  на  заводе  авиационных
двигателей.
     Однажды в  выходной день я был на даче. Мне  звонят и  говорят, чтобы я
позвонил  в  ЦК.  Там  мне сказали: "Товарищ Хрущев, умер  Серго.  Политбюро
создает  комиссию  по похоронам,  вас  включают  в  эту  комиссию.  Прошу  к
такому-то  часу приехать  к председателю комиссии, будем  обсуждать вопросы,
связанные с похоронами Серго". Утром Серго похоронили. Прошло много времени.
Я всегда отзывался о  Серго с большой теплотой.  Однажды (это уже, по-моему,
было после войны) я приехал  с  Украины.  Мы  были у  Сталина, вели какие-то
разговоры,  иной  раз  довольно  беспредметные, "убивали  время". Я  сказал:
"Серго --  вот  был  человек!  Умер  безвременно,  еще  молодым, жалко такой
потери".  Тут Берия подал какую-то недружественную реплику в адрес  Серго, и
больше никто ничего не сказал. Я почувствовал,  что я что-то  сказал не  то,
что  следовало  в  этой компании.  Кончился обед,  мы вышли.  Тогда Маленков
говорит  мне: "Слушай,  ты что так неосторожно сказал о Серго?". -- "А что ж
тут неосторожного? Серго --  уважаемый политический деятель". -- "Да ведь он
застрелился. Ты знаешь об этом?". Говорю: "Нет.  Я его хоронил,  и тогда нам
сказали, что  Серго  (у него,  кажется,  болели почки)  скоропостижно умер в
выходной день".  "Нет,  он  застрелился. Ты заметил,  какая  была неловкость
после  того, как ты  назвал его  имя?". Я сказал, что  это я заметил  и  был
удивлен.
     Но  что Берия подал враждебную реплику,  не было неожиданностью, потому
что я знал, что Берия  плохо  относился  к  Серго, а Серго не  уважал Берию.
Серго был теснее связан с грузинской общественностью и,  следовательно, знал
о Берии  больше, чем Сталин.  Если  сопоставить  Серго  и  Сталина:  оба  --
грузины, старые большевики, но совершенно разные люди, Серго внимательный, с
большой  душевной  теплотой, хотя и очень  вспыльчивый. Как-то  на заседании
Политбюро  он вспылил,  не  знаю, по какому  поводу,  против наркома внешней
торговли  Розенгольца, замахнулся  на  него  и  не знаю,  как сдержался. Мне
известен случай, когда раньше,  в Грузии, он ударил кого-то  еще при Ленине.
Дело разбирал  партийный комитет. Вот как уживаются иной раз  в  одном  лице
противоположные  качества.   Но  главное,  за   что   уважали  его,  --  это
человечность, доступность и справедливость.
     О смерти Орджоникидзе мне подробно рассказал  Анастас Иванович  Микоян,
но значительно  позже,  после  смерти  Сталина.  Он  говорил,  что перед его
смертью (тот покончил с собой  не в воскресенье, а в субботу или раньше) они
очень долго ходили с Серго по Кремлю.  Серго сказал, что дальше не может так
жить, Сталин ему не верит, кадры, которые он подбирал, почти все уничтожены,
бороться же со Сталиным он не может и жить так тоже больше не может.
     А правду я  узнал совершенно случайно, причем во время войны. Я приехал
с фронта. У Сталина на обеде, который тянулся целую  ночь, видимо, я попал в
ненормальное состояние.  Вспомнил  я вдруг  о Серго,  начал  говорить  о нем
добрые слова: лишились мы такого человека, умного, хорошего, рано он умер, а
мог  бы еще и  пожить, и поработать. Смотрю, сразу  за столом такая реакция,
как будто я сказал что-то неприличное. Правда, никто мне ничего не сказал, и
такое, знаете  ли,  повисло молчание.  Я  это увидел, а  потом,  когда мы  с
Маленковым вышли, я говорю ему: "В чем дело?" -- "А что, ты разве  ничего не
знаешь?" -- "Да о чем ты?"
     --  "Ведь  Серго-то не умер, а застрелился, Сталин его  осуждает, а  ты
по-доброму сказал о нем,  поэтому  и возникла пауза, которую ты заметил". --
"В первый раз слышу! Вот так-так...".
     Что касается его недруга Берии, то я познакомился с ним, видимо, в 1932
году. В то время я работал вторым секретарем Московского городского комитета
партии. Горком  размещался на Большой  Дмитровке.  К нам  приехал Берия  как
секретарь  Закавказского бюро  ВКП(б). Как Берия стал там  руководителем, не
знаю, ничего  не могу об  этом сказать. Я же встретился с Берией по  вопросу
кадров.  Не  знаю,  почему  Берия обратился  ко мне. Ведь  первым секретарем
Московского горкома и  обкома был Каганович. Но обратился  он именно ко мне.
Может  быть, его просто  послал  Каганович? Пришел он  ко мне с Багировым38.
Багиров  --  это бакинский  партийный  деятель.  Он учился тогда  на  курсах
марксизма-ленинизма, которые размещались на Красной Пресне. Я познакомился с
Багировым, когда был  секретарем  Краснопресненского райкома партии. Я знал,
что вот это Багиров, но истории его деятельности в Закавказье не знал.
     А  у нас речь  шла о секретаре  Фрунзенского  райкома  партии  армянине
товарище Рубене39. На какую роль брали тогда Рубена, я сейчас  уже не помню.
Рубена я знал мало. Я познакомился с ним,  когда стал секретарем Бауманского
райкома, а он был секретарем Фрунзенского. Я сталкивался с ним на совещаниях
секретарей райкомов партии, а тогда секретарей  в  Москве было, наверное, не
больше, чем девять  человек.  Рубен как человек резко  выделялся среди нас и
очень  нравился мне.  И  когда  Каганович  вызвал  меня  и  сказал,  что моя
кандидатура  будет  выдвигаться   на  пост  второго   секретаря   городского
партийного комитета,  то  я смутился и  отвечал,  что  не  следовало бы  это
делать, потому  что я не москвич  и знаю,  как  тяжело  мне  будет в Москве.
Москва  и