ял  красный карандаш  и начал вычеркивать: "Это  надо выбросить, и
это,  и это выбросить, и это. А  это  вот  можно так принять". Политическая,
оценочная  часть  резолюции стала неузнаваемой. Все "недобитые враги народа"
были Сталиным вычеркнуты. Остались там положения  о бдительности, но они  по
тому времени считались  довольно умеренными. Если бы  я  такую резолюцию сам
предложил на конференции,  не спросив Сталина,  то  мне бы не поздоровилось:
она не шла  в тон нашей партийной печати, как бы смягчала, принижала остроту
борьбы, к которой призывала "Правда".
     Мы приняли эту резолюцию  и опубликовали ее. После этого меня буквально
засыпали  звонками.  Помню, Постышев  звонил из Киева:  "Как  это вы  сумели
провести  конференцию в такие  сроки  и  принять  такую  резолюцию?". Я ему,
конечно, рассказал, что она  в проекте была  не такой, но что я  показал  ее
Сталину,  и Сталин  своей  рукой вычеркнул  положения, обострявшие  борьбу с
врагами народа. Тогда Постышев говорит: "Мы тоже тогда будем так действовать
и  возьмем  вашу  резолюцию  за  образец".   Описанные  выше  события  опять
выставляли Сталина с  лучшей стороны: он не хотел  ненужного  обострения, не
хотел лишней крови. Да мы тогда и не знали, что арестованные уничтожаются, а
считали,  что  они просто посажены  в тюрьму и отбывают свой срок наказания.
Все это вызывало еще большее уважение к Сталину и,  я бы сказал, преклонение
перед его гениальностью и прозорливостью.
     Наша  Московская  партийная  организация  была  сплоченной  и  являлась
настоящей  твердыней и  опорой Центрального  Комитета в борьбе против врагов
народа и  за  реализацию решений  партии  о построении социализма в городе и
деревне. Но  гадости  продолжались,  люди исчезали.  Я узнал, что  арестован
Межлаук, которого я очень уважал. Межлаук пользовался заслуженным доверием и
уважением Сталина. Помню такой случай. У нас проводилось какое-то совещание,
а на это совещание приехал из Англии видный физик Капица36. Сталин решил его
задержать  и не  дать вернуться в  Англию.  Это  было  поручение Межлауку. Я
случайно  был  у Сталина, когда он  объяснял, как  убедить Капицу  остаться:
уговорить  его, а в  крайнем  случае  просто отобрать  заграничный  паспорт.
Межлаук  говорил  с  Капицей  и  докладывал  Сталину.  Потом  я  узнал,  что
договорились о том, что Капица остается у нас (конечно, помимо  своей воли),
но  с  тем,  что  создаются условия  для его  работы. Хотели  построить  ему
специальный  институт, где  он  мог  бы с большей пользой использовать  свои
знания на благо нашей страны. При этом Сталин  довольно плохо характеризовал
Капицу,  говорил,  что  он  не  патриот  и  т.п.  Построили  для него  такой
институт--желтое здание  в конце  Калужской  улицы, неподалеку от Воробьевых
(Ленинских) гор.
     Возвращаюсь к Межлауку, который прежде работал у Куйбышева  в Госплане.
Его я  знал, так как  соприкасался с Госпланом,  когда работал  в Московском
комитете партии. Городское хозяйство Москвы планировалось не через область и
не  через Российскую  Федерацию,  а непосредственно  Госпланом. Поэтому  мне
приходилось  иметь  дело с Межлауком. Кроме того, он часто делал доклады  на
московских  городских и  районных активах.  И  вдруг Межлаук  --  тоже  враг
народа! Стали исчезать  и  другие работники  Госплана, потом Наркомтяжпрома.
Петля  затягивалась.   В  нее  стали  попадать  работники,   протеже  самого
Орджоникидзе.
     Орджоникидзе,  как  у нас  называли  его  --  Серго, пользовался  очень
большой  популярностью и  заслуженным уважением. Это  был человек рыцарского
склада характера. Помню, проводилось совещание  строителей в зале Оргбюро ЦК
партии.  Председательствовал  на этом совещании Орджоникидзе,  присутствовал
Сталин. Собрался узкий круг людей.  Вообще  же  там помещалось 200  или  300
человек,  не больше. От Москвы  был приглашен  я и выступил  там с  довольно
острой  критикой  хода  строительства  в Москве.  Этим строительством  тогда
занимались  Серго  и Гинзбург37.  Гинзбург--хороший  строитель, и Серго  его
заслуженно поддерживал.  Но в  каждом  большом деле есть много  недостатков,
другой  раз  даже  больших  недостатков,  и  я  выступал,  защищая  интересы
городского  строительства  и  критикуя Гинзбурга и  Наркомтяжпром. Серго (он
глуховат был на ухо) вытянулся ко мне,  слушает, умиленно улыбаясь, и подает
реплики: "Откуда  ты знаешь строительство, откуда, слушай, откуда?". С таким
он хорошим  чувством  это  произносил...  Мое выступление  было опубликовано
потом в газете Наркомтяжпрома,  не помню, как  она называлась.  Редактировал
эту газету очень хороший человек и хороший коммунист, кажется, Васильковский
или Васильков. Погиб, бедняга, как и многие другие.
     Помню,  Серго  не  однажды  звонил по  ряду вопросов  мне в  Московский
комитет.  Однажды звонит: "Товарищ Хрущев  (он  говорил с сильным грузинским
акцентом), ну что вы  там не даете покоя Ломинадзе, все критикуете  его?". Я
отвечаю: "Товарищ Серго, ведь вы  знаете,  что Ломинадзе -- это  активнейший
оппозиционер  и, собственно,  даже  организатор  оппозиции. Сейчас  от  него
требуют  четких выступлений, а он выступает расплывчато и сам дает повод для
критики.  Что я могу  сделать? Ведь это факт". -- "Товарищ Хрущев, послушай,
ты что-нибудь сделай,  чтобы  его  меньше  терзали". Говорю,  что это  очень
трудно мне сделать, а потом я и сам считаю, что его правильно критикуют.
     Ломинадзе был  близкий к Серго  человек,  и  Серго относился  к нему  с
большим уважением и большой чуткостью. Уже позднее  узнал я про такой случай
лично от Сталина.  После того как умер Орджоникидзе, Сталин рассказывал, что
вот, мол, Серго--что это за человек был! Я (Сталин) лично узнал от него, что
к нему пришел Ломинадзе  и  высказывал свое несогласие с  проводимой партией
линией,  но взял с  Серго честное слово, что  все, что он скажет,  не  будет
передано Сталину и, следовательно, не будет обращено против Ломинадзе. Серго
дал такое