разыгрываться на Востоке, меркнет «прошлое с его преступлениями, его безумиями 
и трагедиями» [Цит. по: Gruchmann L. Der Zweite Weltkrieg, S.
 141.]. Однако, если в целом он все же, казалось, сохранял в себе чувство той 
дистанции, которая отделяла его от нового партнера по союзу, то американский 
президент Рузвельт на деле демонстрировал тут непоколебимую моральную решимость 
в той мере, как этого требовали и момент, и противник.» Еще за некоторое время 
до вступления в войну он включил в программу материальной поддержки со стороны 
США наряду с Великобританией и Советский Союз, теперь же он мобилизовал весь 
потенциал страны. В течение одного года производство танков увеличилось до 24 
000, самолетов – до 48 000, к 1943 году он дважды удваивает численный состав 
американской армии, доведя его в общей сложности до семи миллионов человек, и 
уже к концу первого военного года поднимает военное производство США на уровень 
трех держав «оси», вместе взятых; к 1944 году он удваивает его еще раз 
[Статистические данные о производстве вооружений в США см.: Jacobsen Н.-А. 
1939-1945, S. 561 ff.].
 По американской инициативе союзники начали теперь согласовывать свою стратегию 
друг с другом. В противоположность державам Тройственного пакта, так и не 
сумевшим наладить единое военное планирование, незамедлительно организованные 
комиссии и штабы западных союзников на регулярно проводившихся более чем 200 
совещаниях координировали совместные шаги. Им способствовало то обстоятельство, 
что руководствовались они согласованным, поддававшимся определению намерением, 
а именно – разгромить врага, тогда как Германия, Италия и Япония, всяк сам по 
себе, преследовали чрезвычайно туманные и одновременно чрезмерные цели в 
различных регионах мира. Этот ненасытный территориальный аппетит трех 
всемирно-политических «голодранцев», столь же восхищенных собственным 
динамизмом, сколь им же и подталкиваемых, прокомментировал в конце августа 1941 
года Муссолини, когда он вместе с Гитлером осматривал развалины Брестской 
крепости, и когда немецкий диктатор стал буйно фантазировать, захваченный одним 
из своих планов передела мира, воспользовавшись паузой в его излияниях, 
Муссолини, как рассказывают, с ироничным простодушием бросил, что в итоге для 
их жажды покорять не останется «уже ничего, кроме Луны»  [465] .
 Эта встреча, кстати, была задумана в первую очередь как демонстрация 
противовеса эскизно очерчивавшемуся альянсу противной стороны. Ведь примерно за 
две недели до этого Рузвельт и Черчилль сформулировали в результате встречи у 
побережья острова Ньюфаундленд в так называемой Атлантической хартии свои 
военные цели, которым партнеры по «оси» противопоставляли теперь 
провозглашаемые Гитлером лозунги о «новом порядке в Европе» и о «европейской 
солидарности». Ссылаясь на лозунг «крестового похода всей Европы против 
большевизма», они стремились оживить тот самый интернационализм, который в 
качестве никогда не продумывавшегося до конца внутреннего противоречия был 
присущ всем фашистским движениям. Но вскоре и здесь опять проявились 
последствия практиковавшегося Гитлером отказа от политики. Как будто это и не 
он являлся тем, кто всеми своими крупнейшими успехами был обязан принципу 
двойной тактической игры, тому неуклонно комбинировавшемуся из запугивания и 
обещаний заигрыванию, а вот тут для европейских народов у него не нашлось 
ничего, кроме примитивных отношений господства и подчинения: «Когда я покоряю 
свободную страну, только чтобы вернуть ей свободу, то к чему это? – задаст он 
такой вопрос в начале 1942 года. – Тот, кто пролил кровь, имеет право 
осуществлять свое господство», и ему просто смешно, когда «великие болтуны 
думают, что содружество создается словами… Содружество создается и сохраняется 
как раз только силой»  [466] Даже и потом, уже под гнетом продолжающихся 
поражений, он будет отвергать все предложения, исходившие от его собственного 
окружения об оживлении тупой, охватившей Европу схемы подчинения идеями 
партнерства. В конце концов он заявит, что его охватывает «бешенство», когда 
ему все время напоминают о какой-то чести этих маленьких «дерьмовых государств»,
 которые и существуют-то только потому, что «пара европейских держав не сумели 
договориться, кто их сожрет»  [467] ; он знал только всю ту же вечную, 
неизменную, лишенную фантазии концепцию – урвать и всеми силами удерживать.
 Та же самая, да еще усиленная паническими настроениями из-за положения на 
фронте склонность привела его к первому серьезному конфликту с генералитетом. 
Пока немецкие армии были победоносными, все расхождения во взглядах как-то 
затушевывались, а то и дело дававшее новые ростки недоверие заглушалось 
звучными тостами в честь побед. Но когда ситуация начинает изменяться, эти 
долго подавлявшиеся негативные чувства проявляются с удвоенной силой. Все чаще 
Гитлер вмешивается теперь в ход операций, отдает распоряжения непосредственно 
группам армий и армейским штабам, а нередко включается даже в тактические 
решения на уровне дивизий и полков. Главнокомандующий сухопутными войсками 
отныне превратился «в простого письмоносца», отмечает в своем дневнике Гальдер 
7 декабря 1941 года  [468] . Двенадцать дней спустя, в результате споров по 
поводу «приказа выстоять», фон Браухич попадает в немилость, просит об отставке 
и получает ее. Как это отвечало модели решения во всех предыдущих кризисах 
руководства, Гитлер берет командование сухопутными войсками на себя, и только 
лишним доказательством царившей на всех уровнях руководства неразберихи явилось 
то, что тем самым он оказался в двойном подчинении у самого себя: в 1934 году, 
после смерти Гинденбурга, он взял на себя должность (преимущественно 
репрезентативную) верховного главнокомандующего вермахта, а в 1938 году, после 
отставки фон Бломберга, уже и командование (фактическое) вермахтом. Теперь же 
он обосновывает свое решение замечанием, в котором, помимо его недовольства, 
примечательно проявляется и его стремление к усилению идеологизации: «Немножко 
командовать операциями может всякий, – заявляет он. – Задачей