истощение, что поставило бы Германию во все возрастающую зависимость от 
Советского Союза, а в конечном итоге все кончилось бы все равно гегемонией 
Соединенных Штатов. Можно полагать, что где-то в глубине его мысли о нападении 
на СССР еще тлела, неотчетливо и расплывчато, надежда на то, чтобы ударом по 
Советскому Союзу вернуть себе нейтралитет консервативных держав, чье содействие 
он имел, да упустил, но вот теперь, мол, вновь осознал в качестве противника их 
общего врага. Во всяком случае, именно эта надежда побудила его старого 
обожателя Рудольфа Гесса 10 мая 1941 года на свой страх и риск вылететь в 
Англию, чтобы положить конец этой «перевернутой войне». Но встреченное им там 
отсутствие интереса к его миссии отчетливо показало, что и этот шанс упущен, и 
у Гитлера действительно нет выбора. Его решение начать войну на Востоке именно 
в этот момент походило на акт отчаяния – это был единственный путь, оставшийся 
для него еще открытым, но этот путь вел к гибели.
 Насколько ясно представлял себе Гитлер эту дилемму, свидетельствуют его 
многочисленные высказывания начиная с осени 1940 года. Его беседы с дипломатами,
 генералами, политиками, помимо их значимости как таковых, являются документом 
процесса непрерывного самоубеждения. Недооценка и умаление силы противника 
играли при этом такую же важную роль, как и изображение его страшным чудовищем; 
с одной стороны, Советский Союз был «глиняным колоссом без головы», а с другой 
– «большевизированной пустыней», «просто ужасным», «мощным натиском народов и 
идей, угрожающим всей Европе», и заключенный когда-то договор стал ощущаться 
теперь «очень болезненно»  [433] . А потом он снова уговаривал себя, что это не 
война на два фронта: «Теперь есть возможность, – заявил он перед генералитетом 
30 марта 1941 года, – нанести удар по России, имея позади свободный тыл. Снова 
такая возможность так скоро не предоставится. С моей стороны было бы 
преступлением перед будущим немецкого народа, если бы я не ухватился за нее!» 
Откровенное отсутствие поддержки со стороны общественности, приветствовавшей 
«ревизионистские» кампании начального этапа объединения всех немцев, а в итоге 
и французскую кампанию, его не смущало, он не разделял озабоченности одного 
агентурного донесения о настроениях тем фактом, что «частично обозначившаяся в 
пропаганде грядущая роль Германии как ведущего государства Европы и 
непосредственное присоединение восточных территорий… пока еще едва ли доступны 
большей части народа»  [434] .
 Его заклинания подкреплял становящийся все более нетерпеливым дух уверенности 
в том, что все принимаемые им решения одобрены и узаконены Провидением, и это 
усиливающееся стремление иррационально обосновать собственные намерения 
наиболее наглядным образом отражало то состояние обеспокоенности, в котором он 
находился. Нередко акты магического самоуспокоения представляли собой 
непосредственные вкрапления в сугубо деловые разговоры. Например, в марте 1941 
года в беседе с одним венгерским дипломатом, он после сравнения уровня 
вооружений Германии и Соединенных Штатов, заявил: «Осмысливая свои способы 
действия и предложения в прошлом, он приходит к убежденности, что все это так 
сотворено Провидением; ибо то, к чему он изначально стремился, было бы, если бы 
он достигал этого мирным путем, всякий раз только половинчатым решением, 
которое вызвало бы со временем новую борьбу. У него лишь одно особое пожелание 
– чтобы улучшить наши отношения с Турцией»  [435] .
 Начиная с лета 1940 года между Германией и Советским Союзом наблюдается целый 
ряд дипломатических неурядиц, которые не в последнюю очередь следует объяснить 
решительными попытками Москвы защитить собственное предполье от возросшей до 
внушавших большие опасения размеров мощи рейха; Москва делает это путем 
аннексии прибалтийских государств и части Румынии, а также упорно сопротивляясь 
расширению немецкого влияния на Балканах. Правда, британский посол в Москве сэр 
Стаффорд Криппс полагал весной 1941 года, что Советский Союз будет, «с 
абсолютной твердостью», противодействовать всем стараниям втянуть его в войну с 
Германией, даже если Гитлер сам решится напасть на СССР, но он опасается, что 
Гитлер не преподнесет своим врагам такого подарка  [436] .
 И все же он его преподнес. Несмотря на весь напор фатальных обстоятельств, 
решение Гитлера напасть на Советский Союз еще раз показало сущность его 
поведения, когда надо было на что-то решаться: оно явилось последним и наиболее 
рельефным из тех его самоубийственных решений, что были характерны для него с 
самых ранних лет и разоблачали его обыкновение в ситуациях отчаяния еще раз 
удваивать и без того завышенную ставку. Интересно однако, что его расчеты все 
равно оборачивались в итоге негативной стороной: если он проигрывал кампанию 
против Советского Союза, то в результате проигрывал и всю войну, но если даже 
он и одерживал победу на Востоке, то это еще отнюдь не означало, что выиграна и 
вся война в целом, как бы ни старался он убеждать себя в обратном.
 В решении Гитлера напасть на СССР еще в одном отношении проявилась некая 
характерная для него последовательность. Московский договор был заключен еще на 
том «политическом» этапе его жизни, который за это время остался у него позади. 
Этот договор представлял собой продиктованную тактическими соображениями измену 
его собственным идейным принципам и, следовательно, стал анахронизмом. «Честным 
этот пакт никогда не был, – сказал он одному из своих адъютантов, – потому что 
слишком глубока пропасть между мировоззрениями» [437] . Теперь же на передний 
план вышла честность в смысле приверженности радикализму.
 В ночь с 21 на 22 июня 1941 года, чуть позже трех часов, Муссолини был 
разбужен – поступило послание Гитлера. «По ночам я даже своих слуг не тревожу, 
но эти немцы просто безжалостно заставляют меня вскакивать с кровати», – 
недовольно пожаловался он  [438] . Письмо начиналось с фразы о «месяцах 
тревожных раздумий» и информировало далее Муссолини о предстоящем наступлении. 
«Я чувствую себя, – заверял Гитлер в этом документе, неизменно и энергично