безопасности путем нанесения превентивного удара, то есть пускается в авантюру 
войны на два фронта, дабы упредить войну на два фронта. И в той же мере, как 
переоцениваются им собственные силы, недооценивает он и силы противника. «Через 
три недели мы будем в Петербурге», – заявляет он в начале декабря и уверяет 
болгарского посланника Драганова, что советская армия – это «всего-навсего 
пустяк»  [429] : но что проступает здесь особенно рельефно, так это снова его 
неспособность додумать мысль до конца в ее тесной связи с действительностью: 
всегда, как только были намечены первые шаги, он через какое-то время уже 
отрывался от реальной почвы и доводил свои соображения до конца не рационально, 
а как видения. Показательно в этом плане, насколько спустя рукава относится он 
к размышлению над тем, что же должно последовать после ожидаемой победы на 
Востоке. Это была та же ошибка, которую он допустил при нападении на Польшу, а 
затем во время французской кампании. Если бы даже ему удалось в ходе новой 
молниеносной кампании прорваться до наступления зимы к Москве или того дальше к 
Уралу, то ведь это, как он должен был бы сказать себе, еще не означало 
окончания войны, ибо за Москвой, за Уралом лежали огромные пространства, 
которые могли служить местом сбора и организации оставшихся сил. В любом случае,
 к той более или менее открытой границе, на которой он собирался остановиться, 
были бы прикованы столь крупные немецкие силы, что это неминуемо придало бы 
перспективу Англии и США и укрепило бы их волю на продолжение войны. Но Гитлер 
никогда не задумывался над такими конкретными возможностями – он упивался и 
довольствовался неясными формулами типа «крах» или «разгром». Когда фельдмаршал 
фон Бок, которого прочили на пост командующего группы армий «Центр», в начале 
февраля сказал, что хотя он и считает военную победу над Красной Армией 
возможной, но не представляет, «как можно принудить Советы к миру», Гитлер 
неопределенно ответил, что «после захвата Украины, Москвы и Ленинграда… Советам 
наверняка придется пойти на мировую»  [430] . Эти слова выдают всю 
незавершенность его мыслей.
 А между тем теперь он уже не желает слушать никаких возражений и вопреки всем 
аргументам и противодействиям неуклонно готовит нападение. В октябре 1940 года, 
в ночь его встречи с Петеном, он получает письмо от Муссолини, где тот сообщает 
о своем намерении напасть на Грецию. Отчетливо представляя, какие осложнения 
принесет этот непредвиденный шаг немецкому флангу на Балканах, Гитлер вынужден 
изменить маршрут своего путешествия и отправиться на спешно организованную 
встречу во Флоренцию. В свою очередь Муссолини, желая отплатить немцам за 
многочисленные сюрпризы такого же рода, коими они его потчевали, а также за их 
многочисленные победы, всего за несколько часов до приезда Гитлера начинает, 
сломя голову, свою операцию. Но и необходимость послать в Грецию немецкие 
соединения, когда итальянский союзник, как и ожидалось, попал в затруднительное 
положение, не помешала Гитлеру продолжать планирование и развертывание войск 
для похода на Восток. Не изменил он своих планов и тогда, когда Муссолини попал 
в передрягу и в Албании, и даже когда в начале декабря 1940 года рухнул 
итальянский фронт в Северной Африке, – все эти неприятности принимаются им 
равнодушно, он отдает необходимые указания и направляет туда, где возникает 
угроза, все новые дивизии, даже на мгновение не отвлекаясь от своей главной 
цели. 28 февраля ему приходится, используя территорию своего союзника Румынии, 
упредить Советы в Болгарии, примерно месяц спустя он оккупирует Югославию, 
после того как группа офицеров-путчистов предприняла попытку вырвать свою 
страну из-под немецкого влияния, но, несмотря на все эти требовавшие все новых 
реакций события, он не выпускает из поля зрения кампанию против Советского 
Союза, а лишь откладывает ее на ставшие потом, правда, роковыми четыре недели. 
17 апреля он принимает капитуляцию югославской армии, через шесть дней сдаются 
греки, так долго и успешно оказывавшие сопротивление солдатам Муссолини, а в 
это время отправленный в Северную Африку корпус под командованием генерала 
Роммеля за двенадцать дней отвоевывает всю потерянную итальянцами Киренаику. 
Вскоре вслед за тем, между 20 и 27 мая 1941 года, части немецких парашютистов 
захватывают остров Крит, и на какое-то мгновение даже покажется, что крах всей 
британской мощи в восточном Средиземноморье теперь уже неминуем. Редер и 
командование военно-морского флота все с большей настойчивостью требуют начать 
осенью 1941 года крупное наступление на английские позиции на Ближнем Востоке, 
которое «было бы для Британской империи более страшным ударом, нежели взятие 
Лондона»; и ставшие позднее известными суждения противника во многом 
подтвердили это предположение. Однако Гитлер опять не проявляет готовности 
расстаться со всепоглощающей идеей экспансии на Востоке, и все старания части 
его окружения переубедить его оказываются безуспешными  [431] . Не 
останавливает его и весьма обострившаяся ситуация на Западе, где все более 
ощутимо проявляет себя материальная мощь США, и где после поражения в воздушной 
войне грозит уже и поражение в подводной войне.
 Не приходится сомневаться в том, что Гитлер видел и учитывал все 
многочисленные слабые места своей новой концепции войны: риск борьбы на два 
фронта, опыт Наполеона, связанный с непреодолимо глубокими пространствами, 
выход из игры итальянского союзника, а также распыление собственных сил, резко 
противоречившее самой идее блицкрига. Но то упорство, с которым он не хочет 
замечать все это, объяснялось не только и не столько его сконцентрированностью 
на центральной мысли – скорее, он сам все отчетливее сознавал, что то 
начинающееся лето 1941 года давало ему последний шанс для осуществления его 
идеи. Он был, как он сам потом скажет, в ситуации человека, у которого остался 
в ружье только один патрон  [432] , и особенность тут заключалась в том, что 
эффективность заряда как бы неуклонно снижалась. Ибо войну, как он знал, нельзя 
было выиграть, если бы она приняла характер битвы ресурсов и борьбы на