раз встречается с испанским министром иностранных дел, а во второй половине 
октября едет на встречу с Франко в Андай и прямо оттуда – на встречу с Петеном 
и его заместителем Лавалем в Монтуар. Но, кроме заключения 27 сентября 
Тройственного пакта с Японией и Италией, все его дипломатические усилия 
остаются безуспешными, в частности, неудачной оказывается предпринятая во время 
визита Молотова в Берлин попытка вовлечь в Тройственный пакт Советский Союз и, 
переключив внимание СССР на британские владения на побережье Индийского океана, 
сделать его партнером по новому переделу мира. Конечно, этот прова объясняется 
наступившим у Гитлера периодом пренебрежения политическими действиями, которое 
умножается ощущением новых триумфов. Его искусство переговоров, как 
свидетельствует большинство сохранившихся протоколов, уступает теперь место 
властному мессианскому самомнению, прежнее осторожное прощупывание сменяется 
неуклюжей неискренностью, и вместо тонко сплетенных аргументов прежних лет с 
подсовываемыми в них полуправдами его новые партнеры по переговорам все больше 
и больше встречаются с откровенным эгоизмом человека, знающего один лишь 
аргумент – свою превосходящую силу. Но здесь, как и в случае с параллельно 
разрабатываемыми военными планами – операциями «Феликс» (Гибралтар), «Аттила» 
(превентивная Оккупация вишистской Франции) и другими, – постоянно создается 
такое впечатление, будто занимается он этими акциями как-то на удивление 
несобранно и незаинтересованно. Иной раз просто казалось, что его вообще тянет 
свести до минимума военную активность против Великобритании и довольствоваться 
химерическим эффектом идеи великого континентального блока. Ибо таким образом 
можно было, вероятно, легче всего предотвратить то, что куда больше беспокоило 
его ввиду конечной цели, к которой он стремился, – экспансии на Восток, а 
именно, угрожающе возраставшую опасность вступления в войну США, что сделало бы 
напрасным все его труды, жертвы и замыслы  [418] .
 Начиная с лета 1940 года боязнь американского вмешательства придает всем 
соображениям новую, угрожающую окраску и в первую очередь усиливает у Гитлера 
его страх перед фактором времени. После разгрома Франции он тратит свою энергию 
на скорее побочные дипломатические и военные акции. Немецкие войска стоят от 
Нарвика до Сицилии, а с начала 1941 года, позванные на помощь незадачливым 
итальянским партнером, уже и в Северной Фрицаление, что он в настоящий момент 
не знает, как быть дальше»  [419] .
 Уже осенью, когда война грозила вырваться таким образом из-под контроля, 
Гитлер начал вновь концентрировать на ней свои мысли и возвращать ей 
концептуальность. У него было две возможности: или продолжать 
сколачивать-мощный блок государств – это было, правда, связано со значительными 
уступками ряду сторон, – который благодаря включению в него Советского Союза и 
Японии заставил бы США в последнюю минуту повернуть на 180 градусов (но и 
отодвинул бы на годы запланированную экспансию на Восток), либо же, улучив 
первый удобный момент, обрушиться на Восток, разгромить в ходе блицкрига 
Советский Союз и образовать блок уже не с партнером, а покорным сателлитом. С 
принятием окончательного решения Гитлер колебался в течение нескольких месяцев. 
Летом 1940 года он был полон нетерпения поскорее покончить с этой бессмысленной 
и обременительной войной на Западе. Еще 2 июня, в дни наступления на Дюнкерк, 
он выражает надежду, что теперь уж Англия будет готова пойти на «заключение 
разумного мира» и тогда у него будут развязаны руки для выполнения своей 
«великой и непосредственной задачи – противоборства с большевизмом»  [420] . 
Несколькими неделями позже, 21 июля, он потребовал от фон Браухича начать 
«приготовления» к войне с Россией и в победном угаре тех дней даже подумывал о 
проведении этой кампании уже осенью 1940 года, и только памятная записка ОКВ и 
штаба оперативного руководства вермахта убеждают его в невыполнимости такого 
намерения. Но, так или иначе, с этого момента он оставляет свою первоначальную 
идею о разграничении двух противоборств во времени, и сочетание войны на Западе 
с экспансией на Восток выливается у него в представление о единой мировой войне.
 31 июля он обосновывает эту свою идею перед Гальдером  [421] :

 «Надежда Англии – это Россия и Америка. Если отпадает надежда на Россию, то 
отпадает и Америка, потому что падение России будет иметь своим следствием 
невероятное усиление роли Японии в Восточной Азии… Скажи только Россия Англии, 
что она не хочет, чтобы Германия была великой, и тогда Англия хватается, как 
утопающий за соломинку, за надежду, что через шесть – восемь месяцев дело 
полностью переменится. Но если разбита Россия, то улетучивается и последняя 
надежда Англии. И тогда хозяин в Европе и на Балканах – Германия.
 Вывод: В соответствии с этим рассуждением Россия должна быть ликвидирована. 
Срок – весна 1941 года»  [422] .

 Однако в сентябре, а потом и еще раз в начале ноября казалось, что Гитлер 
опять заколебался и предпочитает все же идею союза. «Фюрер надеется, что сумеет 
втянуть Россию в единый антианглийский фронт», – записывает Гальдер 1 ноября, 
но другая запись, всего три дня спустя, уже обозначает альтернативу: Россия, 
фиксирует он слова Гитлера, остается «главной проблемой Европы.(Следует) 
сделать все, чтобы быть готовым к полному расчету с ней»  [423] . Кажется, это 
соображение окончательно взяло верх в течение декабря, и Гитлер принял решение, 
отвечавшее всей его сути, нетерпеливо преследовавшей его центральной идее, 
равно как и его тогдашней непомерной переоценке самого себя, – начать войну 
против Советского Союза так скоро, как это только возможно. Переизбрание Ф. Д. 
Рузвельта президентом Соединенных Штатов, а также переговоры с Молотовым, по 
всей видимости, подстегнули принятие им этого решения; во всяком случае, уже на 
другой день после отъезда советского министра иностранных дел он сказал, что