следующего года.
 Как и врученная генералам одновременно «Директива № 6 по ведению войны», эта 
памятная записка психологически была направлена на преодоление настроений 
строптивости в высшем офицерском корпусе. «Главное дело – это желание 
разгромить врага», – с таким заклинанием обращался к присутствующим Гитлер  
[382] . Действительно, часть генералитета считала план Гитлера «выманить 
французов и англичан на поле битвы и разгромить их» в одинаковой мере 
неправильным и рискованным и рекомендовала вместо этого упорной обороной как бы 
«усыпить» войну. Один из генералов назвал наступление «безумным», а фон Браухич,
 Гальдер и в первую очередь руководитель ведомства по делам вооружений генерал 
Томас, а также генерал-квартирмейстер сухопутных войск генерал фон Штюльпнагель 
приводили конкретные доводы со ссылками на незначительные сырьевые запасы, 
истощенные резервы боеприпасов, опасность зимней кампании и силу противника, и 
из этих политических, военных, а в чем-то даже моральных сомнений и 
формировались новые замыслы противодействия. Обеспокоенный Йодль обратился по 
этому поводу в начале октября к Гальдеру, ибо интриги офицеров означают «кризис 
тяжелейшего рода», и Гитлер «рассержен тем, что военные не идут за ним»  [383] .

 Чем строптивее вели себя генералы, тем нетерпеливее настаивал он на том, чтобы 
начать наступление на Западе. Первоначально им был установлен срок между 15 и 
20 ноября, но потом начало наступления было перенесено на 12 ноября, и это 
вынуждало офицеров к принятию решения. Как и в сентябре 1938 года, они стояли 
перед выбором – либо подготавливать войну, которую сами они считали роковой, 
либо свергнуть Гитлера путем государственного переворота; и, как и тогда, фон 
Браухич придерживался позиции середина наполовину, а за кулисами действовали 
все те же актеры: полковник Остер, вышедший к тому времени в отставку 
генерал-полковник Бек, адмирал Канарис, Карл Герделер, затем бывший посол в 
Риме Ульрих фон Хассель и другие. Центром их действий была штаб-квартира 
генштаба в Цоссене, и в начале ноября заговорщики решились на организацию 
государственного переворота, если Гитлер будет и далее настаивать на своем 
приказе о наступлении. Фон Браухич заявил о своей готовности предпринять 
последнюю попытку переубедить Гитлера во время беседы с ним, назначенной на 5 
ноября. Это был тот самый день, когда немецкие соединения должны были занять 
исходные позиции для вторжения в Голландию, Бельгию и Люксембург.
 Беседа в берлинской рейхсканцелярии вылилась в драматическое столкновение. 
Гитлер с показным спокойствием выслушал сначала те сомнения, которые 
главнокомандующий сухопутными войсками изложил в виде своего рода «памятной 
записки». Ссылка на плохие погодные условия была отметена Гитлером коротким 
возражением, что погода одинаково плоха и для противника, опасения же 
относительно недостаточности боевой выучки войск он отверг замечанием, что 
дополнительные четыре недели тут мало что изменят. Когда же фон Браухич стал 
критиковать поведение армии в польской кампании и заговорил о нарушениях 
дисциплины, Гитлер воспользовался случаем и впал в один из своих припадков 
неописуемой ярости. Вне себя, как это отмечается в сделанной задним числом 
записи Гальдера, он потребовал, чтобы были приведены конкретные доказательства, 
желая точно знать, в каких частях имели место такого рода явления, что было их 
причиной и были ли вынесены смертные приговоры. Он заявил, что должен лично 
убедиться, так ли это, в действительности же все дело в том, что командование 
армии не желает воевать и поэтому давно уже отстают темпы вооружения, но теперь 
он выкорчует с корнем этот «цоссенский дух». Резким тоном он запретил фон 
Браухичу продолжать доклад, и главнокомандующий, растерянный, с побелевшим 
лицом, покинул рейхсканцелярию. «Б(раухич) совершенно подавлен», – так 
охарактеризовал его состояние один из участников событий  [384] . В тот же 
вечер Гитлер еще раз подтвердил в приказном порядке, что срок нападения – 12 
ноября.
 Хотя этим, собственно говоря, уже создавалась предпосылка для государственного 
переворота, заговорщики так ничего и не предприняли; хватило одной угрозы 
искоренить «цоссенский дух», чтобы выявились их слабость и нерешительность. 
«Все слишком поздно и совершенно впустую», – записал в своем дневнике один из 
близких к Остеру людей, подполковник Гроскурт. В предательской спешке Гальдер 
сжег все компрометирующие материалы и с того же часа прекратил всю текущую 
подготовку. Когда три дня спустя Гитлер чуть было не стал жертвой покушения в 
мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер», организованного, по всей вероятности, 
каким-то одиночкой, страх перед крупной сыскной акцией со стороны гестапо 
окончательно парализовал последние остатки плана государственного переворота  
[385] . Кроме того, заговорщикам благоприятствовала случайность, устранявшая 
повод для их намерений, – 7 ноября из-за плохих погодных условий сроки 
вторжения были отодвинуты. Правда, Гитлер отложил его всего лишь на несколько 
дней; о том, насколько ему не хотелось идти на значительное оттягивание сроков, 
как этого требовали офицеры, говорит тот факт, что такая ситуация повторялась в 
общем и целом двадцать девять раз, прежде чем наступление все же началось в мае 
1940 года. Во второй половине ноября главнокомандующих снова вызывали в Берлин 
для идеологической накачки; с пламенными призывами обращались к ним Геринг и 
Геббельс, а 23 ноября перед ними выступил с тремя длившимися в общей сложности 
семь часов речами сам Гитлер, в них он пытался уговорить и запугать офицеров  
[386] . Напомнив о минувших годах, он упрекнул их в недостатке веры и заявил, 
что «глубочайшим образом обижен» и не может «вынести, чтобы ему кто-то сказал, 
что с армией не все в порядке», а затем с угрозой добавил: «Внутренняя 
революция невозможна – ни с вами, ни без вас». Свою решимость немедленно начать 
наступление на Западе он назвал неизменной и отозвался о планировавшемся и