«У противника была еще надежда, что после захвата Польши в качестве врага 
выступит Россия. Противник не учел моей большой решительности. Наши противники 
– жалкие черви. Я видел их в Мюнхене.
 Я был убежден, что Сталин никогда не примет английское предложение. Россия не 
заинтересована в сохранении Польши… В связи с торговым договором мы начали 
политический диалог. Предложили пахт о ненападении. Затем последовало 
всестороннее предложение от России. Теперь Польша в том положении, в которое я 
и хотел ее поставить.
 Блокады нам нечего бояться. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, 
цинк. Это большая цель, которая требует много сил. Я боюсь лишь того, что в 
последний момент какая-нибудь свинья подсунет мне предложение о посредничестве».


 Во второй части выступления, после скромной трапезы, Гитлер выразил опасения 
относительно позиции западных держав: «дело может пойти и по иному руслу», 
поэтому нужна «железная решимость». «Не отступать ни перед чем… Борьба не на 
жизнь, а на смерть». Эта формула привела его в одно из тех мифологизирующих 
настроений, в котором история представлялась ему кровавым проспектом, полным 
схваток, побед и крушений. В ранней части выступления он назвал «создание 
Великой Германии свершением грандиозным», но вместе с тем «внушающим некоторые 
опасения, поскольку оно было достигнуто в результате блефа политического 
руководства»; и теперь он заверял:

 «Продолжительный мирный период не пошел бы нам на пользу… Мужественное 
поведение… Друг с другом борются не машины, а люди. У нас качественно более 
совершенный человек. Решающее значение имеют духовные факторы.
 Уничтожение Польши – на первом плане. Цель – уничтожение живой силы, а не 
достижение определенной линии…
 Я дам пропагандистский повод для развязывания войны, а будет ли он 
правдоподобен – значения не имеет. Победителя потом не спросят, правду говорил 
он или нет. Для развязывания и ведения войны важно не право, а победа.
 Закрыть сердце для сострадания. Действовать жестоко, 80 миллионов человек 
должны обрести свое право. Следует обеспечить их существование. Право – на 
стороне сильного. Величайшая твердость».

 Прощаясь с генералами, Гитлер заметил, что приказ о начале военных действий 
будет отдан позже, вероятно, утром 26 августа. На следующий день генерал 
Гальдер записал: День «Д» = 26.8. (суббота) окончательно. Никакого другого 
приказа не последует»  [299] .
 Однако эти сроки были пересмотрены. Хотя почти все предпосылки западной 
политики после московского соглашения рухнули, прежде всего Англия 
демонстрировала стоическую решимость, Польша почти была обречена на гибель, но 
кабинет сухо заявил, что последние события ничего не изменили. Демонстративно 
усиливались военные приготовления. В письме Гитлеру Чемберлен предостерегал от 
каких-либо сомнений относительно английской решимости к сопротивлению: «Это 
было бы самой большой ошибкой… Утверждают, что если бы правительство Его 
Величества, более ясно заявило о своей позиции в 1914 году, можно было бы 
избежать той страшной катастрофы… Правительство Его Величества полно решимости 
позаботиться о том, чтобы на этот раз такого трагического недоразумения не 
возникло». В том же тоне было выдержано заявление премьер-министра в Палате 
общин. В отличие от пришедшей в смятение Франции, которая лишь с трудом 
сохраняла решимость и смаковала сладость своего пораженчества, задавая вопрос 
«а чего ради умирать за Данциг?», Англия теперь не уступала ни пяди. Точно так 
же как и для Гитлера, Данциг не был для Чемберлена тем объектом, на котором 
свет клином сошелся: он был на самом деле «далеким городом в далекой стране», 
как заявил он в Палате общин. Ради него никто бы не пошел на смерть.
 Однако теперь, когда после московского пакта вся ее политика, казалось, 
потерпела провал, Англия поняла, за что придется воевать и умирать при любых 
обстоятельствах. Политика умиротворения основывалась не в последнюю очередь на 
страхе буржуазного мира перед коммунистической революцией. По представлениям 
английских государственных деятелей Гитлер играл роль воинственного защитника 
от этой угрозы, именно это заставляло мириться со всеми его постоянными 
выходками, провокациями и бесчинствами – и только это. Договорившись с 
Советским Союзом, он «раскрылся»: стало ясно, что он не тот враг революции, за 
которого себя выдавал, что он не защитник буржуазного строя, не «генерал 
Врангель мировой буржуазии». Даже если считать пакт со Сталиным образцом 
мастерской дипломатии, все равно придется признать, что у него все же был один 
малопримечательный на первый взгляд недостаток: он лишал силы те предпосылки, 
на которых строилась политика отношений между Гитлером и Западом. Это была 
непоправимая ошибка, теперь Англия демонстрировала с редким единодушием, вплоть 
до самых твердых поборников умиротворения, решимость к сопротивлению.
 На многократные проявления этой воли к сопротивлению Гитлер реагировал очень 
раздраженно; Гендерсону, передававшему письмо своего премьер-министра в 
Оберзальцберге, пришлось выслушать возбужденную тираду, кульминацией которой 
стало заявление, что он, Гитлер, «теперь окончательно убежден в справедливости 
представления, согласно которому Англия и Германия никогда не смогут 
договориться». Тем не менее двумя часами позже, в полдень 23 августа, он еще 
раз сделал «большое предложение» по разделу мира: германская гарантия 
существования британской мировой империи, ограничение вооружений и официальное