них или дать аннексировать их Советскому Союзу, который в таком случае, 
перешагнув старые границы, вошел бы в соприкосновение с Германией. В 
последующие месяцы Гитлер использовал все эти возможности; изворотливость и 
хладнокровие, с которыми он на глазах лишившегося дара речи мира использовал по 
очереди эти приемы, в последний раз показывают Гитлера на вершине его 
тактических способностей.
 После вторжения в Прагу, которое явно подвергло терпение западных держав 
суровому испытанию, он был, оЕвропы для его планов больше всего подходила, 
казалось, именно Польша. Она была авторитарным государством с сильными 
антикоммунистическими, антирусскими и даже антисемитскими тенденциями, налицо 
была «надежная общность»  [258] , на которой можно было основать союз во имя 
экспансии под немецким руководством. Кроме того, Польша поддерживала хорошие, 
защищенные пактом о ненападении отношения с Германией, к которым Гитлер сам 
расчистил дорогу.
 Вследствие этого от ответа польского правительства на предложения Риббентропа 
зависело гораздо большее, чем обычная сделка и, конечно, нечто гораздо большее, 
чем удовлетворение одного из планов ревизии существующего устройства: для 
Гитлера на кону стояла ни много, ни мало сама идея «жизненного пространства». 
Лишь в этом контексте становятся понятными упорство и радикальная 
последовательность, которые он проявил в этом вопросе. Для него дело 
действительно обстояло так: все или ничего.
 Однако Польша была крайне озадачена немецкими предложениями, ибо они создавали 
угрозу всей политике, которую она проводила до сих пор, и делали ее без того 
критическое положение еще более сложным. До последнего времени эта страна 
видела условия своего благополучия в строжайшем равновесии между двумя ее 
соседями-колоссами – Германией и Россией, временное бессилие которых позволило 
ей в 1918 году не только восстановить свою государственность, но даже в 
последующий период расширить свою территорию за счет этих двух стран. За свою 
долгую историю Польша поняла, что ей следует бояться дружбы с любым из двух 
соседей в такой же степени, как и вражды с кем-либо из них, теперь этот урок 
был важен, как никогда, Немецкое предложение резко шло вразрез с этим 
кардинальнейшим принципом польской политики.
 Эта очень опасная ситуация требовала большей мудрости, большего чувства 
баланса и умения приспосабливаться, чем те, которые мог проявить романтический 
народ, чувствовавший себя униженным на протяжении веков. В целом Польша, будучи 
поставленной перед выбором, пожалуй, незначительно склонялась к Германии, но 
новая Германия была неспокойнее и жаднее, чем Советский Союз, погрязший в 
схватках за власть, чистках и догматической схоластике. Министр иностранных дел 
Юзеф Бек, человек скользкий и любящий интриги, который словно отчаянный жонглер 
вел дерзкую игру с пятью мячами, еще больше усложнил положение, выдвинув 
честолюбивые планы «Третьей Европы»: он хотел создать нейтральный блок стран от 
Балтийского моря до Геллеспонта под польским руководством. Он хотел извлечь 
выгоду для самой Польши как раз из агрессивной политики Гитлера. Его внешне 
осторожная прогерманская политика была втайне нацелена на то, чтобы «совершенно 
методично усиливать зацикленность немцев на ошибках», она строилась в надежде 
«не только на безоговорочное включение Данцига в состав польского государства, 
но на гораздо большее – на всю Восточную Пруссию, Силезию, более того – и на 
Померанию, … нашу Померанию», как стали скоро говорить все чаще и откровеннее  
[259] .
 Тайные польские великодержавные мечты были подоплекой того неожиданного 
резкого отказа, которым ответил Бек в конце концов на предложение Гитлера, 
вызывающе связав это с мобилизацией нескольких дивизий в приграничной области. 
Если подходить к делу строго объективно, то вряд ли он считал немецкие 
требования неоправданными. Данциг, как признавал он, был для Польши своего рода 
символом  [260] . Однако всякая уступка должна была восприниматься как отход от 
кардинальных установок всей польской политики – ее стремления к равновесию и 
ограниченной гегемонии. По этой причине исключался единственный тактический 
выход из сложившегося положения – выиграть время, пойдя на частичные уступки. С 
другой стороны, Бек и правительство в Варшаве опасались, что за первыми 
требованиями Гитлера последуют все новые претензии, так что обеспечить 
непоколебимость собственной позиции мог только принципиальный отказ, короче 
говоря, Польша оказалась в свой исконной позиции: у нее не было никакого выбора.

 Эта дилемма проявилась и в том, что Бек 23 марта отклонил британское 
предложение заключить соглашение о консультациях между Великобританией, 
Францией, Советским Союзом и Польшей, потому что он не хотел вступать ни в 
какую группировку, в состав которой входил бы Советский Союз: он отказался от 
союза с рейхом, имеющим антисоветскую направленность, и еще менее был готов 
заключить союз с СССР с антигерманской направленностью. Он не видел, что в 
обостренной Гитлером ситуации должен был выбирать: точно так же как с этого 
момента от СССР была только одна фатальная защита – обратиться к Германии, так 
и от немецких требований его могла спасти только поддержка Советского Союза. Он 
хорошо знал, и СССР впервые подтвердил это подозрение в коммюнике ТАСС от 22 
марта, что принять эту поддержку означало поставить на себе крест: Бек был 
готов скорее погибнуть, чем воспользоваться защитой старого угнетателя на 
Востоке. В политическом плане его гордость основывалась на догме о 
непреодолимой природе германо-советского противоречия. Но, отвергнув оба 
соседних государства, он, вопреки своей воле, создал предпосылки для сближения 
между ними; начал формироваться фронт сил, развязывающих войну.
 В то же время чувство самоуверенности Бека подкреплялось позицией британского