будучи загнанным в угол, сыграть в крупную азартную игру; слишком гладко, 
слишком просто было достигнуто мюнхенское соглашение, чтобы его нервы получили 
удовлетворение от него, – он испытывал отвращение к легким решениям и считал 
«опасным мнение, что можно дешево откупиться»  [238] . Такие своеобразные 
представления о судьбе накладывались на его рационалистическую рассудочность, 
не в последнюю очередь по этой причине после Мюнхена в его уме закрепилась 
мысль в конце концов при помощи крайнего, подкрепленного кровью вызова, 
бесповоротно привязать к себе упрямую нацию, которая, несмотря на ликование, 
оказывала ему столь глухое сопротивление.
 В этом тройном контексте рационального расчета времени, потребности в сильных 
ощущениях и мифологизированных представлений о политике и следует рассматривать 
ставшую теперь все более явной склонность к войне; уступчивость Чемберлена «в 
известном смысле смешала его карты», так он говорил позже, почти извиняясь. Это 
стремление еще более усиливалось презрением, которое он проявлял с того момента 
к своим противникам. Перед генералитетом он издевательски обзывал их «жалкими 
червями», в речи, произнесенной в Веймаре 6 ноября, он, намекая на Чемберлена, 
говорил о «типах с зонтиками нашего прежнего буржуазного многопартийного мира» 
и называл линию Мажино пограничной полосой народа, готовящегося к смерти  [239] 
.
 Вызывающая воля Гитлера к войне находилась в примечательном противоречии с 
реальным соотношением сил, это можно рассматривать как первый признак 
начавшейся у него утраты чувства реальности, сегодня бесспорно, что осенью 1938 
года он мог бы продержаться в случае вооруженного столкновения лишь несколько 
дней. Оценки военных специалистов союзных стран и самой Германии, документы и 
статистические данные не оставляют никаких сомнений: «Было полностью исключено,
 – заявил, например, Йодль в Нюрнберге, – чтобы пять кадровых дивизий и семь 
танковых дивизий могли бы устоять на линии укреплений, которая только еще 
строилась, перед натиском ста французских дивизий. С военной точки зрения это 
было невозможно»  [240] . Тем. непонятнее уступчивость и продолжавшееся 
самоослабление западных держав; их поведение убедительнее всего объясняет – так 
истолковывал его Гитлер – выходящая за пределы политики умиротворения 
психология политического пессимизма. Предательство взятых на себя союзнических 
обязательств, а также традиционных европейских ценностей, враждебность к 
которым Гитлер выражал почти в каждой речи, каждом законе, каждой акции, можно 
было еще, пожалуй, объяснить обстоятельствами – смесью согласия, шантажа и 
растерянности. Но как ни странно, западные державы, казалось, не учли 
политического эффекта, в особенности страшную утрату престижа, которую должно 
было вызвать мюнхенское соглашение: Англия и Франция почти полностью лишились 
авторитета, на их слова отныне, казалось, больше никто не обращал внимания, и 
скоро другие державы, в особенности восточноевропейские, каждая на свой страх и 
риск, начали пытаться поладить с Гитлером. Но прежде всего эта акция повлияла 
на Советский Союз: он не забыл, что западные державы проигнорировали его в 
Мюнхене, и уже спустя четыре дня после конференции германское посольство в 
Москве указало на то, что «Сталин… сделает выводы» и пересмотрит свою внешнюю 
политику  [241] .
 Тем временем Чемберлен и Даладье вернулись в свои столицы. Вместо разгневанных 
демонстраций, которых они ожидали, их с восторгом превозносили, как будто, по 
замечанию одного чиновника Форин офис, «праздновали великую победу над врагом, 
а не предательство малого союзника». Подавленный Даладье показал своему 
статс-секретарю на ликующих и прошептал: «Идиоты!», в то время как Чемберлен, 
бывший наивнее и оптимистичнее француза, размахивая при прибытии в Лондон 
листом бумаги, заявил о «мире для нашего поколения». Сейчас, в ретроспективе, 
трудно понять спонтанное чувство облегчения, которое еще раз объединило Европу, 
и с уважением отнестись к ее иллюзиям. В Лондоне толпа перед Даунинг-стрит, 10 
запела веселую «Ах, какой он молодец, ах, какой он молодец!», в то время как 
французская газета «Пари Суар» предложила Чемберлену «участок во Франции» для 
рыбалки и отмечала, что «более убедительной картины мира» нельзя себе и 
представить  [242] . Когда Уинстон Черчилль во время дебатов в нижней палате 
начал свою речь словами: «Мы потерпели полное, всеобъемлющее поражение», – 
поднялась буря протеста.
 Когда немецкие войска в соответствии с соглашением вступили в Судетскую 
область, и Гитлер 3 октября на «Мерседесе» повышенной проходимости пересек 
границу, лидер судето-немецких социал-демократов Венцель Якш вылетел в Лондон. 
Как это соответствовало практике завоевания последующих лет, следом за частями 
вермахта шли команды службы безопасности (СД) и гестапо, чтобы «немедленно 
начать чистку освобожденных областей от марксистских предателей народа и прочих 
врагов государства». Якш просил о визах и любых видах помощи своим находившимся 
в угрожающем положении друзьям. Лорд Ренсимен заверил его, что мэр Лондона 
организует сбор пожертвований в пользу преследуемых, он сам пожертвует 
определенную сумму. Лондонская «Таймс» публиковала фотографии вступающих 
немецких частей, встречаемых ликованием, дождем цветов; но дать фотографии тех, 
кто бежал от них, главный редактор газеты Джеффри Досон отказался. Венцель Якш 
никаких виз не получил. От брошенной на произвол судьбы, искалеченной страны 
урвали себе теперь немалые куски также поляки и венгры. История этой осени 
полна актами ослепления, эгоизма, слабости и предательства. Те друзья Венцеля 
Якша, которым удалось бежать внутрь страны, вскоре были выданы Германии 
пражским правительством  [243] .
 Недовольство Гитлера исходом мюнхенской конференции, естественно, усиливало 
его нетерпение. Уже спустя десять дней он передал Кейтелю строго секретный 
перечень вопросов относительно военных возможностей рейха, по которым должны