наполовину склонился к тому, чтобы сорвать конференцию и все-таки добиться 
полного триумфа. Во всяком случае, он объяснил Муссолини на карте свои планы 
молниеносной войны с Чехословакией и последующей кампании против Франции. Он с 
трудом согласился не форсировать сразу осуществление этих намерений, но не 
оставил никаких сомнений относительно своей позиции: «Или конференция обеспечит 
успех в кратчайший срок, или вопрос будет решен силой оружия»  [230] .
 Однако выдвигать столь жесткую альтернативу не было вообще никакой нужды. 
Целью западных держав, в особенности Англии, на переговорах стало убедить 
Гитлера в том, что он может получить Судетскую область и без войны, 
относительно этого требования между всеми четырьмя державами уже давно имелось 
единодушие, встреча служила только тому, чтобы зафиксировать его  [231] . 
Отсутствие каких-либо разногласий и созыв конференции в столь короткий срок 
обусловили необычайно непринужденный характер встречи. После приветствия Гитлер 
впереди остальных участников прошел в зал заседаний нового Дома фюрера на 
мюнхенской Кенигсплац, рухнул в одно из массивных кресел, которые были 
расположены вокруг низкого круглого стола, и нервным жестом пригласил гостей 
также занять места. Он был бледен, возбужден и поначалу копировал самоуверенно 
державшегося Муссолини, говоря, смеясь и хмурясь, как тот. Чемберлен выглядел 
еще более постаревшим, но благородно, Даладье был тихим, ему было как-то не по 
себе. Предложение привлечь представителей Чехословакии Гитлер с самого начала 
отклонил, четыре державы остались между собой, и скоро Даладье, которого Гитлер 
обхаживал с особым вниманием, стал жаловаться на «упрямство Бенеша» и влияние 
«поджигателей войны во Франции»  [232] . Постепенно в зал подходили послы и 
сопровождающие делегации лица и занимали место вокруг стола переговоров в 
качестве слушателей, постоянно кто-то приходил, а кто-то уходил, конференция 
все вновь и вновь распадалась на отдельные беседы. Муссолини представил в 
начале второй половины дня проект соглашения, который на самом деле был 
составлен накануне вечером Герингом, Нойратом и Вайцзеккером, чтобы опередить 
Риббентропа, который толкал на военную акцию: на этой основе между двумя и 
тремя часами ночи было подписано мюнхенское соглашение. Оно предусматривало 
оккупацию Судетской области между 1 и 10 октября, детали должна была 
урегулировать комиссия представителей четырех держав и Чехословакии; Англия и 
Франция обязывались гарантировать неприкосновенность уменьшенного государства. 
Все участники были, как казалось, на какое-то мгновение удовлетворены, только 
Франсуа-Понсе сказал с налетом беспокойства: «Voila comme la France traite les 
seuls allies qui lui etaient restes fideles» [233]  [234] . Пока чиновники еще 
занимались текстами соглашения на языках, участники неприкаянно сидели и стояли 
в зале; Даладье, исчерпавший свои силы, укрылся в глубоком кресле, Муссолини 
беседовал с Чемберленом, Гитлер же неподвижно стоял в стороне, скрестив руки, 
уставившись, как рассказывал один из участников, в пространство перед собой.
 Его плохое настроение сохранялось и на следующий день. Когда Чемберлен посетил 
Гитлера в его частной квартире на Принцрегентенплац, он был необыкновенно 
немногословен и не без колебаний согласился на предложение о двусторонних 
консультациях. Его раздражение еще более усилилось, когда он узнал, что 
население приветствовало британского премьер-министра овациями, когда он 
проезжал по Мюнхену. Повторилась та же ситуация, что и два дня назад в Берлине; 
этот народ был явно еще не готов к выполнению «первоклассных задач», которые он 
собирался поставить перед ним, Чемберлен казался героем дня  [235] .
 Однако Гитлера волновали не только нерасположенность и ставшая очевидной 
летаргия населения в вопросе о войне. Если присмотреться к более глубоким 
причинам, то его досада была вызвана более комплексными мотивами. Мюнхенское 
соглашение было, бесспорно, его личным триумфом: не применяя откровенного 
насилия, Гитлер вырвал у имевшей превосходство коалиции обширную область, лишил 
Чехословакию прославлявшейся на все лады системы укреплений, существенно 
улучшил свои стратегические позиции, получил новые отрасли промышленности и 
заставил ненавистного президента Бенеша отправиться в эмиграцию: действительно, 
«на протяжении столетий… в европейской истории не было столь глубоких перемен 
без войны»  [236] , успех Гитлера характеризовало как раз то обстоятельство, 
что он получил одобрение тех великих держав, за счет которых осуществилась эта 
акция. Он вновь добился классической фашистской расстановки сил – союза между 
революционным насилием и истеблишментом, своего рода «Гарцбургского фронта на 
европейском уровне»; характерно, что уже вскоре после подписания мюнхенского 
соглашения Чехословакия объявила о расторжении союза с СССР и запретила 
коммунистическую партию.
 Однако ему казалось, что все эти триумфы приобретены слишком дорогой ценой. 
Ему пришлось поставить свою подпись под соглашением, которое не могло надолго 
связать ему руки, но все же заставляло проявлять сдержанность в течение срока, 
достаточного для того, чтобы сорвать его график и тем самым его большой план: 
он хотел осенью войти в Прагу, как полгода тому назад вошел в Вену; он 
чувствовал, что его обманули, лишив возможности осуществить свои планы в 
намеченные сроки и триумфа завоевателя: «Этот Чемберлен не дал мне войти в 
Прагу», – так он сказал однажды, по свидетельству Шахта, в совершенно таком же 
духе он признался, покачивая головой, венгерскому министру иностранных дел, что 
считал возможным «выдачу Чехословакии как на блюде ее друзьями». Уже в феврале 
1945 года, размышляя в бункере о прошлом, он обрушивал свой гнев на «филистеров 
– крупных капиталистов»: «Надо было начать войну в 1938 году. Это был для нас 
последний шанс локализовать ее. Но они во всем уступали, как трусы выполняли 
все наши требования. Было действительно трудно взять на себя инициативу и 
перейти к военным действиям. В Мюнхене мы упустили уникальную возможность»  
[237] . В этом проявлялась старая склонность идти до предельной черты, пытаться,