Как свидетельствуют такие высказывания, он не проявлял цинизма в оценке 
собственной личности и роли и смотрел на себя скорее с возвышенными чувствами. 
Под Бергхофом находился угловатый горный массив Унтерсберг, в котором, согласно 
преданию, спал император Фридрих [99] , который однажды вернется, разобьет 
врагов и выручит из беды свой народ. Не без взволнованности Гитлер видел в том 
факте, что его частная резиденция была напротив этой горы, важную примету: «Это 
не случайно. Я вижу в этом выражение моей миссии». Все чаще он удалялся туда, 
особенно когда хотел отдохнуть от «язвительных» берлинцев или «грубых» 
мюнхенцев, он предпочитал добродушие рейнландцев и еще спустя годы блаженно 
вспоминал, как люди во время визита в Кельн от восторга стали ритмично 
раскачиваться: «это была самая большая овация в моей жизни»  [100] . Убеждение 
в своей высшей избранности побуждало его отныне регулярно апеллировать к 
Провидению, когда он описывал суть своей исторической миссии:

 «Я осознаю, на что способен человек и где пределы его возможностей, но я 
уверен, что созданные Богом люди должны выполнять волю Всемогущего. Бог создал 
народы не для того, чтобы они легкомысленно забывали о своей сути, портились и 
гибли… Сколь слаб в конечном счете отдельный человек во всей своей сути и 
действиях перед лицом всемогущего Провидения и его воли, столь неизмеримо 
сильным он становится в тот момент, когда действует в духе этого Провидения! 
Тогда в него вливается та сила, которая отличает все великие явления мира»  
[101] .

 Это убеждение лежало в основе его идеологических представлений и придавало им 
весомость религиозного принципа: оно давало ему твердость, решимость и 
непреклонную волю к осуществлению задуманного. Оно также разожгло культ его 
личности и подсказывало ему формы чистого идолопоклонства: Роберт Лей назвал 
его единственным человеком, который никогда не ошибался, Ханс Франк говорил, 
что он уникален как Христос, а один группенфюрер СС заверял, что фюрер больше 
того Бога, у которого было лишь двенадцать неверных апостолов, в то время как 
Гитлер стоит во главе спаянного одной клятвой народа. Пока Гитлер хладнокровно 
воспринимал подобные восхваления и использовал приемы культа гения лишь как 
психологическое средство укрепления своей власти, они служили значительным 
источником энергии. Когда же он не мог более справиться с задачей 
уравновешивания жгучего сознания своей миссии макиавеллистской расчетливостью и 
сам уверовал в свою сверхчеловеческую суть, началось его падение  [102] .
 Его социальная «неприкаянность» была лишь оборотной стороной этого 
мифологизированного взгляда на самое себя. Чем выше он поднимался, тем больше 
распространялся человеческий вакуум вокруг него. Он упорнее, чем когда-либо 
прежде, уходил от всех попыток «старых борцов» пообщаться с ним и их 
мучительного притязания на личную близость к нему. Он едва ли знал отношения 
иные, чем инсценированные, где каждый был статистом или инструментом: люди в 
действительности никогда не пробуждали его интереса и его участия. Его максима, 
что «связи с простым народом уделяется недостаточное внимание»  [103] , выдает 
уже казенным стилем формулировки искусственный характер этого намерения. 
Характерно, что и его склонность к архитектуре ограничивалась сооружением 
гигантских кулис; нам известно, с какой скукой он знакомился с проектами 
строительства жилых районов.
 Всего лишь другой стороной того же процесса обеднения социальных связей было 
то, что в его присутствии какая-либо беседа становилась невозможной: или, как 
свидетельствовали различные очевидцы, говорил Гитлер, и все остальные слушали, 
или все другие беседовали, а Гитлер сидел погруженный в свои мысли, апатичный, 
отключившийся от окружения, не поднимая глаз, «ужаснейшим образом ковыряясь в 
зубах, – как вспоминает один из бывавших у него, – или беспокойно расхаживая. 
Он не давал собеседнику высказаться, постоянно прерывал его, его мысли 
невообразимыми прыжками метались от одной темы к другой»  [104] . Его 
неспособность выслушивать других доходила до того, что он не слушал даже 
выступления по радио иностранных политических деятелей  [105] , отвыкнув от 
возражений, он знал лишь состояние absence  [106] или монологи. Поскольку он 
больше почти не читал и терпел в своем окружении только поддакивающих или 
восхищающихся, он скоро оказался во все более плотной интеллектуальной изоляции,
 как бы замкнутом пространстве, которое отражало лишь его самого и доносило 
идущее со всех сторон эхо его непрерывного монолога с самим собой, но это была 
изоляция, к которой он сам стремился: он был раз и навсегда зафиксирован на 
прежних, имевших вид общих тезисов убеждениях, которые он ни расширял, ни менял,
 а лишь заострял.
 Он непрестанно говорил о них, словно опьяняясь собственным голосом, 
неограниченной свободой мысли. Воспроизведенные в книге Германа Раушнинга 
беседы Гитлера начала тридцатых годов отражают в какой-то степени, несмотря на 
всю стилизацию, маниакальный тон человека, как бы завороженного собственными 
тирадами и, казалось бы, открывающего для себя фантастические возможности 
словотворчества; сходное впечатление, хотя и с заметно меньшим накалом, 
производят застольные беседы в ставке фюрера: «Слово, – говорил Гитлер, – 
наводит мосты в неизведанные области»  [107] . Во время официального визита 
Муссолини в Германию Гитлер после трапезы более полутора часов непрерывно 
обрушивал на гостя поток своей речи, не давая ему возможности высказаться, хотя 
тому тоже не терпелось изложить свои мысли. В подобную ситуацию попадали почти 
все посетители или сотрудники особенно в период войны, когда поток речи 
неутомимого оратора затягивался до глубокой ночи, отчаянно борющийся со сном 
генералитет должен был уважительно выслушивать «высокопарные рассуждения» об