стабильных, фиксированных порядков к лишенному твердых гарантий будущему 
современных обществ отдельные факторы, благоприятствовавшие фашистским решениям,
 будут встречаться до тех пор, пока будет продолжаться кризис приспособляемости.
 И еще не очень ясно, как можно ответить на него наиболее эффективным образом. 
Потому что опыт национал-социализма не только не способствовал рациональному 
анализу причин кризиса, но, скорее, на протяжении длительного времени 
препятствовал такому анализу. Гигантская тень, которую отбрасывали лагеря 
уничтожения, затмевала познание того, в какой мере явления, о которых идет речь,
 связаны с эпохальными или даже всеобщими потребностями людей, со страхами 
перед будущим, мотивами сопротивления, с эмоциональным преображением 
примитивности, с пробуждением преисполненных страсти атавизмов, чтобы все могло 
стать по-другому и восстановилось своего рода естественное состояние.
 Эти аспекты событий долгое время оставались оттесненными в тень. Нравственное 
возмущение заслоняло понимание того, что те, кто шел за Гитлером, кто 
организовывал торжества и варварские преступления, были людьми, а не чудовищами.
 А прокатившиеся по всему миру волнения конца 60-х годов вновь выявили многие 
элементы, с которыми то и дело встречаешься в описаниях обстановки 
предфашистских времен: аффект, направленный против цивилизации, тягу к 
стихийности, упоенности и образности, безудержность молодежи и эстетизацию 
насилия. Верно, конечно, что тут все равно остается дистанция огромного размера,
 да и все совпадения между этими явлениями и теми ранними движениями кончаются 
там, где встает вопрос о слабых и угнетенных – вопрос, на который у фашизма нет 
ответа  [751] . Когда Гитлер назвал себя «величайшим освободителем 
человечества», то он примечательным образом сослался на «избавляющее учение о 
ничтожности отдельно взятого человека»  [752] . Однако не следует также 
забывать, что в прошлом фашистский синдром едва ли выступал когда-либо в чистой,
 содержащей все его элементы форме и что всегда возможен его резкий переход в 
новые разновидности.
 Поскольку фашизм уходит своими корнями в чувство кризиса эпохи, он останется 
латентным и обретет свой конец только с самой эпохой. Так как он в столь 
значительной степени представляет собой реакцию и отчаянный оборонительный 
рефлекс, то самой его природе присуще, что предпосылки, на которых он 
базируется, и являются всего лишь предпосылками, то есть фашистские движения 
нуждаются больше, нежели иные политические группировки, в выдающемся вожде. 
Именно он аккумулирует все отрицательные эмоции, называет по имени врагов, 
обращает депрессию в опьянение и приводит бессилие к осознанию им своей силы. К 
наиболее внушительным достижениям Гитлера и относится как раз то, сколь большие 
перспективы сумел угадать он в кризисе нервов и использовать их; как никто 
другой, сумел он взнуздать идеологические и динамические возможности межвоенных 
лет. Но с его концом все это неизбежно рухнуло, и возведенные в степень, 
сфокусированные и целеустремленно вводившиеся в действие чувства немедленно 
вернулись к своему расслабленному, неупорядоченному первоначальному состоянию.
 Эта неспособность к выживанию ощутима на всех уровнях. Как бы ни подчеркивал 
Гитлер надличностный аспект своей задачи, как бы ни напирал он на свою миссию и 
как бы ни выдавал себя за орудие Провидения, выше своего времени он так и не 
поднялся. Поскольку он не мог дать ни внушающей веру картины грядущего 
состояния мира, ни надежды, ни вдохновляющей цели, то ни одна из его мыслей не 
пережила его. И идеи, которые он всегда использовал лишь в качестве 
инструментов, остались после него потрепанными и скомпрометированными. Этот 
великий демагог не оставил после себя ни единого слова, ни единой 
запоминающейся формулы, точно так же не дошло до сегодняшнего дня ни единого 
его строения, а он ведь столь жаждал стать величайшим архитектором всех времен; 
не осталось даже запланированных им величественных руин. Среди всех документов, 
свидетельствующих о психической силе его феномена, немногое встретишь сверх 
того, что говорит о воздействии его голоса, внушающего сегодня скорее чувства 
смущения, нежели очарования. В очередной раз тут проявилось, какое 
романтическое недоразумение лежало в основе соображений, которые уже вскоре 
после так называемого захвата власти стали выдвигаться наиболее рьяными 
радикалами в рядах НСДАП: мол, «мертвый Гитлер… движению(нужнее), чем живой»; 
мол, когда-нибудь ему следовало бы исчезнуть в тумане легенды, и его труп не 
должен быть найден, дабы он «для верующих масс завершился тайной»  [753] . Нет, 
вновь подтвердилось – и это стало особенно ясным на переломном этапе войны, – 
что без катализирующей силы Гитлера не было бы ничего, а без личного 
присутствия великого «фюрера» мгновенно рухнуло все: воля, цель, сплоченность. 
У Гитлера не было тайны, которая выходила бы за рамки его непосредственного 
настоящего. Люди, чья приверженность и восхищение были им завоеваны, шли не за 
видением – они всегда шли за силой, и в ретроспективе эта жизнь представляется 
непрерывным выбросом гигантской энергии. Воздействие этой энергии было огромным,
 страх, который она внушала, – беспримерным, но сверх этого в памяти мало что 
осталось.




 БИБЛИОГРАФИЯ




Печатные источники, сборники документов