что идея революции представляется сознанию в тесном единстве с идеей прогресса. 
Но господство Гитлера не оставило незатронутой и терминологию, и одним из 
последствий этого не в последнюю очередь является и то, что понятие революции 
лишилось тут той моральной амбиции, на которую оно долго претендовало.
 Однако национал-социалистическая революция захватила и разрушила не только 
устаревшие социальные структуры; не менее глубоким были ее психологические 
последствия, и, возможно, именно в этом и заключается ее важнейший аспект: она 
коренным образом изменила все отношение немцев к политике. На многих страницах 
этой книги было наглядно продемонстрировано, насколько немецкий мир чуждался 
политики и ориентировался на частные вкусы, качества и цели; успех Гитлера был 
частично связан с этим. А бросающееся в глаза на протяжении длительных периодов 
и в этой книге отсутствие людей, выступающих лишь при случае и как бы издалека 
как пассивный элемент, как инструмент или декорация, отражает что-то от 
традиционного немецкого воздержания от политики, что в психологическом плане 
так играло на руку режиму и было умело использовано им. Ибо в целом нация, 
которой разрешалось только маршировать, тянуть в знак приветствия вверх руки и 
аплодировать, воспринимала себя не столько выключенной Гитлером из политики, 
сколько избавленной от нее. Всему набору ценностей – таких как «третий рейх», 
народная общность, вождизм, судьба или величие – были гарантированы массовые 
Рукоплескания не в последнюю очередь как раз потому, что они означали отказ от 
политики, от мира партий и парламентов, от уловок и компромиссов. Мало что 
воспринималось и понималось столь спонтанно, как склонность Гитлера мыслить 
категориями героики, а не политики, трагики, а не социальности и замещать 
вульгарную заинтересованность подавляющими мистическими суррогатами. О Рихарде 
Вагнере сказано, что он делал музыку для людей без музыкалього слуха  [747] , с 
тем же правом можно сказать, что Гитлер делал политику для аполитичных.
 Враждебное отношение немцев к политике Гитлер использовал двояким образом: 
вначале он непрерывной тотальной мобилизацией заставил людей втянуться в 
общественную сферу, и хотя это в подавляющей степени шло под знаком 
одурманивающих массовых празднеств, которые как раз и имели своей целью извести 
весь политический интерес, он все же не мог воспрепятствовать тому, что тем 
самым была порождена новая сфера переживаний: впервые нация последовательно 
отчуждалась от своего приватного мира. Пусть режим допускал или требовал лишь 
ритуальных форм участия – но сознание-то они все-таки изменяли. В результате же,
 в подрывных действиях социальной революции, рушился и весь привычный немецкий 
интерьер, вся сфера личного довольства бытием с ее мечтами, ее отчужденным от 
всего мирского счастьем и тоской по политике без политики.
 Но, с другой стороны, и шок политической и моральной катастрофы, уготованный 
Гитлером стране, повлиял на изменение ее сознания; Освенцим явился символом 
фиаско приватного немецкого мира и его эгоцентрической самозабвенности. Конечно,
 это правда, что большинство немцев ничего не знало о том, что творилось в 
лагерях уничтожения и уж, во всяком случае, было куда хуже осведомлено об этом, 
нежели мировая общественность, с конца 1941 года непрерывно получавшая все 
новые тревожные свидетельства этого массового преступления  [748] . С немецкой 
стороны это подтверждается и уже приводившейся фразой Гиммлера насчет того, что,
 мол, немецкая общественность является политически недостаточно зрелой, чтобы 
понять меры по истреблению, и, следовательно, СС обязаны «унести тайну с собой 
в могилу». Отсутствие у людей реакции на ходившие слухи нельзя понять, не 
принимая во внимание традицию, которая издавна считала сферу политики 
исключительной компетенцией государства.
 В той же плоскости лежит и одна из причин тяги немцев к тому, чтобы забыть все,
 что было до 1945 года. Потому что вытеснение из своей памяти Гитлера означало 
– хотя частично – и преодоление какой-то формы жизни, расставание с личным 
миром и тем типом культуры, который продолжительное время представлял этот мир. 
Лишь более мол поколение осуществило такой разрыв и отрезало, будучи свободным 
от сантиментов, предрассудков и воспоминаний, связующие нити, ведущие к 
прошлому. Парадоксальным образом оно тем самым как бы и довело до конца 
революцию Гитлера. Оно мыслит в непривычном для Германии масштабе политическими,
 общественными, прагматическими категориями; оно – если не принимать во 
внимание некоторые шумные романтические, но маргинальные группы – отреклось и 
от любого рода интеллектуального радикализма, от любого рода асоциальной 
страсти к великой теории и оставило прошлому то, что столь долго было присуще 
немецкому мышлению: системность, глубокомыслие и пренебрежение реальностью. Это 
поколение обладает трезвыми и деловыми аргументами и, действительно, не ведет 
больше, если воспользоваться тут знаменитой фразой Бертольда Брехта, разговора 
о деревьях  [749] ; сознание этого поколения в высшей степени современно, для 
него нет больше царств никогда не существовавшего прошлого и химерического 
будущего, впервые страна начинает жить в ладу с реальностью. Но вместе с тем 
немецкая мысль утратила и нечто от своей тождественности, она упражняется 
эмпирически, готова к компромиссам и ориентирована на общую пользу. «Немецкий 
сфинкс», о котором говорил Карло Сфорца незадолго до прихода Гитлера к власти  
[750] , расстался со своей загадкой, и миру от этого стало лучше.
 И все-таки в Германии, да и в других странах тоже, фашистские или родственные 
им тенденции продолжают жить: в первую очередь некоторые психологические 
предпосылки, пусть и не имеющие легко распознаваемой связи с 
национал-социализмом или даже выступающие под непривычными, большей частью 
левыми знаменами, равно как и определенные социальные и экономические условия. 
Наименее живучими оказались идеологические предпосылки, такие как, например, 
национализм межвоенной поры, обеспокоенность по поводу утраты статуса великой 
державы или панический антикоммунизм. В качестве реакции на переход от