им и полная перестройкаЕвропы закрепившиеся в результате войн и изменения 
соотношения сил, он переделал эту карту на свой лад, разрушил державы и помог 
подняться новым силам, вызвал революции и положил конец веку колониализма; в 
конечном итоге он гигантским образом расширил эмпирический горизонт 
человечества. Перефразируя слова Шопенгауэра, которого он по-своему почитал, 
можно сказать, что Гитлер дал миру урок который тот уже не забудет никогда.
 Доминирующим среди тех мотивов, в которых он смыкался с сильным течением духа 
времени, было неизменное чувство угрозы: страх перед лицом процесса уничтожения 
жертвой которого были на протяжении веков многие государства и народы, но 
который только теперь, на этом перекрестке всей истории, развил универсальную, 
угрожающую всему человечеству мощь. Один из снимков, сделанных в новом здании 
рейхсканцелярии, демонстрирует лежащий на письменном столе Гитлера фолиант с 
названием «Спасение мира»  [727] , и на различных этапах этого жизненного пути 
наглядно прослеживается, с какой настойчивостью он все время стремился к роли 
спасителя; она была для него не только призванием и «циклопической задачей», но 
и представляла собой в этой направляемой режиссерскими соображениями жизни ту 
великую, образцовую сольную партию, которая ассоциировалась у него с 
воспоминаниями о любимой опере его молодости – «Лоэнгрин»  [728] и мифическими 
образами каких-то героев-освободителей и «белых рыцарей».
 Идея спасения была для него неразрывно связана с самоутверждением Европы, 
рядом с которой не существовало никакой иной части света, никакой иной 
сколь-нибудь значительной культуры, все другие континенты были лишь 
географическими понятиями, пространством для рабовладения и эксплуатации, были 
пустыми плоскостями, лишенными истории: hiс sunt leones [729] . Да и само 
выступление Гитлера было одновременно и последним гиперболизированным 
выражением европейского притязания оставаться хозяином собственной, а тем самым 
и всей истории вообще. В его картине мира Европа, в конечном счете, играла ту 
же роль, что и немецкий дух в сознании поры его молодости: это была 
находившаяся под угрозой, уже почти утраченная высшая ценность. У него было 
острое чутье на опасность растворения, угрожавшую континенту со всех сторон, на 
угрозу самой его внутренней сути как извне, так и изнутри: эта угроза исходила 
от неудержимо размножающихся, заполняющих и буквально душащих земной шар 
«неполноценных рас» Азии, Африки и Америки, а также и от собственных, 
отрицающих традицию, историю и величие Европы демократических идеологий.
 И хотя сам он был фигурой демократического века, но олицетворял собой лишь его 
антилиберальный вариант, характеризуемый сочетанием манипуляции голосами путем 
плебисцитов и харизмы вождя. Одним из непреходящих горьких уроков ноябрьской 
революции 1918 года было осознание того, что существует неясная взаимосвязь 
между демократией и анархией, что хаотические состояния и являются собственным, 
неподдельным выражением подлинного народовластия, а произвол – его законом. 
Отсюда нетрудно истолковать восхождение Гитлера и как последнюю отчаянную 
попытку удержать старую Европу в условиях привычного величия. К парадоксам 
явления Гитлера относится то, что он с помощью краха пытался защитить чувство 
стиля, порядка и авторитета перед лицом восходящей эпохи демократии с ее 
правами решающего голоса для масс, эгалитаризацией плебейства, эмансипацией и 
распадом национальной и расовой идентичности. Но он выразил также и долго 
копившийся протест против презренного эгоизма крупного капитала, против 
коррумпирующей мешанины буржуазной идеологии и материального интереса. Ему 
виделось, что континенту грозит мощный двойной натиск, чреватый чуждым Европе 
засильем и ее поглощением «бездушным» американским капитализмом с одной стороны,
 и «бесчеловечным» русским большевизмом – с другой. И вполне правомерно суть 
выступления Гитлера была обозначена как «борьба не на жизнь, а на смерть»  
[730] .
 Не составляет труда, расширив эти представления до глобального уровня, 
распознать в них парадигматическую ситуацию раннего этапа обретения фашизмом 
своих приверженцев: это те массы среднего сословия, которые – на фоне общих 
панических настроений – видели себя в медленно Удушающих их объятиях, с одной 
стороны, профсоюзов, а с другой – универсальных магазинов, в объятиях 
коммунистов и анонимных концернов. И, наконец, явление Гитлера можно понимать и 
как попытку утверждения своего рода третьей позиции – между обеими 
господствующими силами эпохи, между левыми и правыми, между Востоком и Западом. 
Это и придало его выступлению тот двуликий характер который не охватывается 
всеми этими однозначными дефинициями, нацепляющими на него этикетки типа 
«консервативный», «реакционный», «капиталистический» или «мелкобуржуазный». 
Находясь между всеми позициями, он в то же время участвовал в них во всех и 
узурпировал их существеннейшие элементы, сведя их, однако, к собственному, 
неподражаемому феномену. С его приходом к власти пришел конец и противоборству 
за Германию, начало которому было положено после первой мировой войны Вильсоном 
и Лениным  [731] , когда один пытался привлечь ее на сторону парламентской 
демократии и идеи мира между народами, а другой – на сторону дела мировой 
революции; лишь двенадцать лет спустя это противоборство возобновилось вновь и 
завершилось якобы соломоновым решением о разделе страны.
 Хотя третья позиция, к которой стремился Гитлер, и должна была захватить весь 
континент, но ее энергетическим ядром должна была быть Германия: современная 
миссия рейха заключалась в том, чтобы дать уставшей Европе новые стимулы и 
использовать ее как резервуар сил для мирового господства Германии. Гитлер 
рвался наверстать упущенное на империалистической стадии немецкого развития и, 
будучи последышем истории, выиграть главный из возможных призов – 
гарантированное гигантской экспансией власти на Востоке господство над Европой, 
а благодаря этому – над всем миром. Он правильно исходил из того, что