выдержал большие войны раннего и позднего Средневековья. Немецкий народ 
выдержал затем религиозные войны Нового времени. Немецкий народ выдержал потом 
Тридцатилетнюю войну. После немецкий народ выдержал наполеоновские войны, 
освободительные войны, он выдержал даже мировую войну, даже революцию – и меня 
он тоже выдержит!

    Адольф Гитлер, 1938 год



 Бесперспективность режима. – Спасение мира – Самоутверждение Европы. – 
Модернизм и анахронизм Гитлера. – Связь с XIX веком. – Немецкий образ Революции.
 – Разрушение личного мира. – Изменение немецкого отношения к политике. – 
Сохраняющиеся фашистские тенденции. – Неспособность к выживанию. 

 Почти без перехода, словно одно мгновение сменило другое, со смертью Гитлера и 
капитуляцией исчез и национал-социализм, как будто он был всего лишь движением, 
состоянием опьянения и катастрофой, которую он же и породил. Не случайно в 
сообщениях весны 1945 года нередко фигурируют выражения о вдруг улетучившихся 
«чарах», о растаявшем «призраке»: такого рода формулы, взятые из сферы 
магического, наглядно характеризовали как на удивление ирреальный характер 
режима, так и внезапную природу его конца. Специалисты гитлеровской пропаганды 
неустанно твердили об альпийских твердынях, редутах сопротивления, а также о 
многочисленных подразделениях вервольфов-«оборотней» и предсказывали 
продолжение войны и после ее окончания – и вот все это оказалось блефом.
 Еще раз выяснилось, насколько же национал-социализм – да и фашизм вообще – в 
своей сути зависел от превосходящей силы, амбициозности, триумфа, и каким 
неподготовленным был он, в сущности, к моменту поражения. Недаром же 
указывалось на то, что Германия была единственной побежденной в ходе второй 
мировой войны страной, не породившей никакого движения Сопротивления  [724] .
 Это отсутствие прочности не в последнюю очередь наглядно прослеживается и на 
поведении ведущих действующих лиц и функционеров режима. Прежде всего ход 
Нюрнбергского процесса, а также последующих судебных разбирательств 
продемонстрировал, за весьма немногими исключениями, явные старания 
идеологически дистанцироваться от того, что происходило, а преступные деяния, 
которые вчера только имели эсхатологический смысл, преуменьшить или оспорить, 
дабы в конечном счете все – насилие, война, геноцид – обрело характер некоего 
страшного и глупого недоразумения. Все это способствовало созданию впечатления, 
будто национал-социализм вовсе не был явлением, охватывающим целую эпоху, а 
явился порождением жажды власти у одного конкретного человека, а также 
комплекса чувств зависти и ненависти у одного беспокойного, жаждущего 
завоеваний народа, ибо если бы национал-социализм имел глубокие корни в своем 
времени и был одним из непременных движений оного, то военное поражение не 
смогло бы устранить и так круто оттеснить его в ночь забвения.
 А ведь он всего лишь за какие-то двенадцать лет придал миру новый облик, и 
даже слепому видно, что столь мощные процессы едва ли могут быть достаточным 
образом объяснены капризом дорвавшегося до власти одиночки. Ибо только если 
этот одиночка является фигурой, интегрирующей разнообразнейшие эмоции, страхи 
или интересы, и если влекут его вперед мощные, приходящие из дальних далей 
энергии, становятся возможными подобные события. В таком свете еще раз 
вырисовывается роль и значение Гитлера по отношению к окружающим его силам: 
существовал гигантский, неупорядоченный потенциал агрессивности, страха, 
самоотдачи и эгоизма, лежавший втуне и нуждавшийся лишь в том, чтобы некое 
властное явление разбудило, сфокусировало и использовало его; этому явлению был 
обязан тот потенциал своей ударной силой и легитимностью, с ним праздновал он 
свои колоссальные победы, но с ним же вместе он и рухнул.
 Однако Гитлер был не только фигурой, объединившей столь многие тенденции 
времени; в еще большей степени он и сам придавал событиям их направление, 
масштабы и радикальность. Благоприятствовало ему при этом то, что его мысли не 
были отягощены какими-либо предварительными условиями и что буквально все – 
антагонизмы, противников, партнеров по союзу, нации, идеи – он столь же 
хладнокровно, как и маниакально подчинял своим чудовищным целям. Его экстремизм 
соответствовал той внутренней дистанции, которую он сохранял по отношению ко 
всем силам. Еще Август Кубицек подметил склонность своего друга «не раздумывая 
бросаться тысячелетиями»  [725] , и если даже и не рекомендуется придавать 
слишком большого значения такого рода мемуарным формулировкам, – то все равно в 
поведении Гитлера, какое время тут ни возьми, явно есть что-то от той 
инфантильной безоглядности в обхождении с миром, на которую намекают 
приведенные выше слова, да и его, Гитлера, собственное замечание, что он 
смотрит «на все с чудовищным, ледяным хладнокровием, лишенным каких бы то ни 
было предрассудков»  [726] , говорит, по сути, о том же самом. Многое говорит 
за то, что он – вопреки его относящейся еще к юношеским годам претензии, – так 
никогда и не осмыслил, что есть история; он видел в ней своего рода настежь 
открытый для честолюбцев храм славы. Смысла же и правоты свершившегося он не 
осознавал совершенно. Несмотря на все настроение буржуазного распада, несмотря 
на окружавшую его атмосферу тления, он был homo novus. И именно таким образом, 
с абстрагированной беспечностью, шел он на осуществление своих замыслов. В то 
время как другие государственные деятели учитывали реальность существующего 
соотношения сил, он отталкивался от чистого места: точно так же, как начал он 
без оглядки на существующее проектировать новый мегаполис Берлин, планировалась