Бункер, в который удалился Гитлер, доходил до сада рейхсканцелярии и 
заканчивался там круглой бетонной башней, служившей также и запасным выходом. В 
двенадцати помещениях верхнего этажа, так называемого предбункера, размещалась 
часть обслуживающего персонала, диетическая кухня Гитлера, а также находилось 
несколько хозяйственных комнат. Винтовая лестница вела оттуда в расположенный 
ниже бункер фюрера, который состоял из двенадцати помещений, связанных широким 
коридором. Дверь справа вела к комнатам Бормана, Геббельса, эсэсовского врача 
д-ра Штумпфеггера, а также в несколько комнат канцелярии, слева располагалась 
анфилада из шести комнат, в которых обитал Гитлер, через пару метров коридор 
заканчивался большим залом, где проходили совещания. В течение дня Гитлер 
находился в своей жилой комнате, где висел большой портрет Фридриха Великого и 
стояли всего лишь маленький письменный стол, узкий диван и три кресла  [662] . 
Нагота и узость этого лишенного окон помещения порождали удушливую атмосферу, 
на что жаловались многие посетители, но эта его последняя остановка из бетона, 
тишины и электрического света, несомненно, очень точно выражала нечто, что было 
присуще самому естеству Гитлера, – изолированность и искусственность его 
существования.
 Все, кто был очевидцем тех недель, единодушны в своих описаниях Гитлера и 
отмечают в первую очередь его согбенную фигуру, серое лицо с тенями под глазами 
и становившийся все более хриплым голос. Его обладавший раньше такой 
гипнотической силой взгляд был теперь опустошенным и усталым. Он все более явно 
переставал сдерживать себя, казалось, самопринуждение к стилизации в течение 
столь многих лет мстило теперь, наконец, за себя. Его китель часто был заляпан 
остатками еды, на впалых старческих губах виднелись крошки пирожного, а когда 
он, слушая доклад, брал в трясущуюся левую руку очки, то слышно было, как они 
постукивают по крышке стола. Иной раз, словно уличенный в чем-то, он откладывал 
их тогда в сторону; держался он только благодаря своей воле, а из-за дрожи в 
конечностях мучился не в последнюю очередь именно потому, что она противоречила 
его убеждению, будто железная воля может превозмочь все. Один из офицеров 
генштаба так описывал свои впечатления:

 «Физически он представлял собой ужасную картину. Он с трудом передвигался, 
бросая вперед верхнюю часть туловища и подтягивая за ней ноги, из своего жилого 
помещения в помещение для совещаний в том же бункере. У него было нарушено 
ощущение равновесия, и если его останавливали на этом коротком пути (метров 
двадцать-тридцать), то ему приходилось садиться на одну из приготовленных для 
этого у обеих стен скамеек или же держаться за своего собеседника… Глаз его 
были налиты кровью; хотя все предназначенные для него бумаги печатались 
увеличенными втрое буквами на специальных «фюрерских машинках», он мог читать 
их только с помощью сильных очков. Из уголков рта часто капала слюна…»  [663] 

 Изменение режима сна и бодрствования уже смешало к этому времени все 
представления о дне и ночи, последнее совещание заканчивалось зачастую около 
шести часов утра. Вконец измученный, Гитлер ждал после этого, лежа на диване, 
прихода своих секретарш, чтобы дать им указания на день, Как только они входили 
в комнату, он грузно поднимался: «С дрожащими ногами и трясущейся левой рукой,
 – расскажет потом одна из них, – он какое-то время стоял перед нами, затем в 
изнеможении падал на диван, а прислуживающий ему человек устраивал ему ноги 
повыше. Он лежал в глубокой апатии, занятый только одной мыслью…: шоколад и 
пирожные. Его страсть к пирожным приняла прямо-таки болезненный характер. Если 
раньше он съедал не больше трех штук пирожных, то теперь ему подавали 
наполненную до краев тарелку трижды… Никаких разговоров он не вел…»  [664] 
 Несмотря на прогрессировавшее все более быстрыми темпами разложение, Гитлер и 
теперь не выпускал из своих рук командование операциями, смесь из упрямства, 
недоверия, сознания своей миссии и волевого запала все еще подхлестывала его. 
Один из его врачей, не видевший Гитлера с начала октября 1944 года, был в 
середине февраля 1945 года просто потрясен его видом и отметил, в частности, 
его слабеющую память, отсутствие сосредоточенности и частые провалы в сознании. 
И его реакции становятся все более непредсказуемыми. Когда в начале октября 
Гудериан предложил, вопреки мнению Гитлера, план по углублению одной из линий 
обороны на Восточном фронте, тот не сказал ни слова, а лишь тупо уставился на 
карту; затем он медленно поднялся и, сделав несколько неверных шагов, 
остановился с устремленным в пустоту взглядом, после чего кивком отпустил 
присутствовавших, и никто не может сказать, насколько такого рода явления были 
продиктованы его потребностью в лицедействе. А потом, несколько дней спустя, 
какое-то несогласие со стороны начальника генерального штаба спровоцировало у 
Гитлера один из сильнейших его приступов. «С пылающими от гнева щеками, с 
поднятыми кулаками, стоял предо мной этот дрожащий всем телом человек, вне себя 
от ярости и полностью потеряв самообладание. После каждого всплеска гнева 
Гитлер делал несколько шагов туда и обратно по кромке ковра, потом снова 
останавливался вплотную ко мне и бросал мне свое очередное обвинение. При этом 
он заходился в крике, его глаза выпрыгивали из орбит, а жилы на висках налились 
кровью»  [665] .
 Такие перепады настроения были характерны для обстановки тех недель. Людей, 
которые годами находились с ним рядом, он неожиданно отстранял, – а других 
столь же неожиданно приближал. Когда курировавший его много лет врач д-р Брандт 
вместе со своим коллегой фон Хассельбахом предпринял попытку ослабить влияние 
Морелля и избавить Гитлера от зависимости от наркотиков, тот без раздумий 
избавился от него самого, приговорив его вскоре после этого к смертной казни. 
Так же резко он отстранил от себя Гудериана, Риббентропа, Геринга и многих