Однако почти непрерывные бомбежки скоро стали вынуждать Гитлера то и дело 
спускаться в заложенный в саду на глубине восьми метров бункер, и через 
какое-то время он решил перебраться туда совсем; к тому же такой уход в пещеру 
отвечал все явственнее проявлявшимся главным чертам его натуры: страху, 
недоверию и отрицанию реальности. Даже в верхних помещениях, где Гитлер еще в 
течение нескольких недель имел обыкновение принимать пищу, гардины были всегда 
плотно задернуты  [655] . А снаружи в это время рушились все фронты, пылали 
города и тянулись нескончаемые потоки беженцев – хаос разрастался.
 И все же во всем этом виделась какая-то направляющая энергия, которая вела не 
просто к кончине рейха, а к его гибели. Ибо с самого начала своей политической 
карьеры Гитлер не уставал в высокопарных формулировках, которые он так любил, 
заклинать альтернативой – мировое господство или гибель, и не было никакого 
повода сомневаться в том, что о гибели он говорил в не менее буквальном смысле, 
нежели о своей – теперь уже рухнувшей – страсти к господству над миром. 
Действительно, отсутствие драматического конца дезавуировало бы всю его прошлую 
жизнь, его оперный, очаровывающийся грандиозными эффектами темперамент: если мы 
не победим, заявил он еще в начале тридцатых годов, распространяясь в одной из 
своих фантазий насчет предстоящей войны, «то погибая сами, мы увлечем в эту 
погибель еще и половину мира»  [656] .
 Конечно, дело тут было не только в его тяге к театральности и не только в его 
упрямстве и отчаянии – они лишь подталкивали к катастрофе, скорее, дело тут 
было в том, что Гитлер видел в этом максимальный шанс для выживания. Штудируя 
историю, он понял, что только грандиозная гибель и развивает ту мифотворческую 
силу, благодаря которой остаются в памяти потомков чьи-то имена; и вот теперь 
он вкладывал всю свою оставшуюся силу в постановку своего ухода. Когда в конце 
января ставший к тому времени генерал-майором Отто Эрнст Ремер спросил его, 
почему же он несмотря на неминуемое поражение все еще стремится продолжать 
борьбу, Гитлер мрачно ответил: «Из тотального поражения вырастает посев нового».
 Нечто подобное сказал он примерно неделю спустя и Борману: «Отчаянная борьба 
сохранит свою вечную ценность в качестве примера. Во всяком случае это не наш 
стиль – дать себя прирезать, как овец. Пусть нас, может быть, и уничтожат, но 
безропотно привести себя на бойню мы не позволим»  [657] .
 Это соображение придавало поведению Гитлера на всем заключительном этапе 
безысходную последовательность и послужило, в частности, основой для его 
последней концепции ведения войны – стратегии «грандиозной гибели». Еще осенью 
1944 года, когда армии союзников вышли к германской границе, он распорядился о 
применении практики «выжженной земли» уже и на территории рейха и потребовал, 
чтобы противнику оставляли лишь пустыню цивилизации. Но то, что казалось 
поначалу хоть как-то оправданным оперативными соображениями, превратилось 
вскоре в бесцельную, прямо-таки абстрактную манию разрушения. Ликвидации 
подлежали не только предприятия промышленности и снабжения, но и все учреждения,
 необходимые для поддержания жизни: продовольственные склады и канализационные 
системы, подстанции, кабели связи и радиомачты, телефонные станции, 
распределительные схемы и склады запасных частей, документация отделов прописки 
и бюро актов гражданского состояния, а также все банковские документы; та же 
участь ожидала даже уцелевшие после бомбежки памятники искусства: исторические 
здания, дворцы, церкви, драматические и оперные театры. Вандалистекая суть 
Гитлера, всегда жившая в нем под тонким слоем буржуазной культурности, этот его 
синдром варварства, проявилась теперь во всей своей наготе, На одном из 
последних совещаний, где обсуждалась обстановка, он вкупе с Геббельсом, 
вернувшимся на свои начальные радикальные позиций и ставшим по этой причине в 
те недели ближе к Гитлеру, чем когда бы то ни было, сожалел, что они не 
развернули революции в классическом стиле и что как захват власти, так и аншлюс 
Австрии оказались полны «изъянов» из-за отсутствия сопротивления, а то мы 
«разгромили бы все», – усердствовал министр, а Гитлер посетовал на свои 
многочисленные уступки: «всегда потом жалеешь, что был таким добрым»  [658] .
 Действуя именно в таком духе, он, по свидетельству Гальдера, еще в самом 
начале войны настоял, вопреки мнению генералитета, на бомбардировке и обстреле 
уже готовой сдаться Варшавы и эстетически наслаждался картинами разрушений: 
апокалипсически черным небом, миллионом тонн бомб, вздыбливающимися от взрывов 
стенами зданий, паникой и гибелью людей  [659] . Во время похода на Россию он с 
нетерпением ожидал уничтожения Москвы и Ленинграда, летом 1944 года – гибели 
Лондона и Парижа, а после с наслаждением рисовал себе картину того ужасающего 
эффекта, который принесла бы бомбардировка с воздуха улиц-ущелий Манхэттена; 
вот только ни одному из этих ожиданий и видений так и не суждено было сбыться  
[660] . Но зато теперь он мог почти без каких-либо ограничений пойти на поводу 
своего первобытного аффекта разрушения, без труда сочетавшегося не только с 
особой стратегией гибели, но и с революционной ненавистью к старому миру, и все 
это вместе и придавало лозунгам заключительного этапа тот тон экстатического 
гибельного восторга, которым пронизаны все крики возмущения и который 
представляется актом крайнего саморазоблачения: «Под развалинами наших 
опустошенных городов окончательно погребены последние так называемые достижения 
буржуазного девятнадцатого века, – чуть ли не ликуя писал Геббельс. – Вместе с 
памятниками культуры рушатся и последние препятствия для выполнения нашей 
революционной задачи. Теперь, когда все лежит в развалинах, нам придется 
отстраивать Европу заново. В прошлом частное владение принуждало нас к 
буржуазной сдержанности. Теперь же бомбы вместо того, чтобы убить всех 
европейцев, лишь отполировали тюремные стены, в которых они были заперты… Врагу,
 стремившемуся уничтожить будущее Европы, удалось только уничтожение прошлого, 
и это означает конец всему старому и изжившему себя»  [661] .