Поначалу он полагал, что его восхищение Сталиным позволит ему сделать 
правильные выводы о том, как тот поведет себя: величие, знал он, неумолимо по 
своей сущности, оно не допускает ни колебаний, ни той уступчивости, что была 
уделом буржуазных политиков. Поэтому новое наступление на Востоке могло бы, 
возможно, оттянуть конец, но уж никак не могло, конечно же, предотвратить его. 
Напротив, наступление на Западе, как казалось Гитлеру, было способно своей 
неожиданностью вызвать у неустойчивых – так он считал – американцев и англичан 
настоящий шок, а это возвращало ему утерянную инициативу и давало тем самым тот 
выигрыш во времени, который возрождал лелеемую им надежду на распад вражеской 
коалиции: в этом смысле наступление было своего рода последним отчаянным 
предложением западным союзникам делать общее дело. Но прежде всего ему 
представлялось, что наступление вообще возможно только на Западе, и это 
соображение перевесило почти все остальное: здесь он мог еще раз вырваться 
вперед, мог еще раз подтвердить свой, проявленный как раз в наступлении 
полководческий талант. Растянутый до бесконечности восточный фронт с его 
исполинскими пространствами в тылу, где Гитлер блуждал даже во времена своей 
несломленной силы, давал куда меньше оперативных исходных и конечных ориентиров,
 нежели Запад, где наступление можно было вести, помимо всего, с опорой на 
систему укреплений Западного вала, на более коротких расстояниях, а также с 
меньшим расходом горючего. Кроме того, Гитлер полагал также, что его соединения 
на Восточном фронте будут оказывать отчаянное сопротивление; на Востоке его 
союзником был страх, в то время как на Западе он мог предполагать рост 
пораженческих настроений; и хотя попытки специалистов по пропаганде 
использовать только что ставшие известными планы американского министра 
финансов Генри Моргентау-младшего по расчленению Германии и превращению ее в 
аграрную страну в качестве стимуляторов по нагнетанию страха и имели 
определенный эффект, но ожидавшегося дикого ужаса они отнюдь не породили. 
Поэтому наступление должно было придать войне на Западе что-то от той решимости 
и непримиримости, которые уже имели место на Востоке.
 За несколько дней до начала наступления, 11 и 12 декабря, Гитлер приказал 
созвать войсковых командиров Западного фронта двумя отдельными группами в штабе 
фельдмаршала фон Рундштедта. После того как у них отобрали там оружие и 
портфели, их еще в течение получаса возили по местности, прежде чем колонна 
автомашин остановилась перед входом в большой бункер, который оказался ставкой 
фюрера «Орлиное гнездо» неподалеку от Бад-Наухайма. Затем через шеренги 
эсэсовцев командиров провели к Гитлеру. Один из участников рассказывал, что он 
с изумлением увидел «согнутую фигуру с бледным, оплывшим лицом, съежившуюся на 
стуле, с дрожащими ладонями, старательно прячущую левую, сводимую сильной 
судорогой руку». За каждым стулом стоял вооруженный телохранитель, а еще один 
из участников потом говорил, что «никто из нас не посмел бы даже достать 
носовой платок»  [650] . В своей двухчасовой речи, где оправдания соседствовали 
с призывами, Гитлер познакомил собравшихся с планами операции «Осенний туман». 
Наступление должно было пойти через Арденны на Антверпен – главный порт, через 
который шло снабжение союзников, а затем разгромить все находившиеся севернее 
войска противника. Гитлер упомянул, что его план представляет собой «риск» и 
может показаться «в известной степени не соответствующим силам и их состоянию», 
но теперь он вынужден рисковать: в последний раз соблазнился он мыслью все 
поставить на одну карту. Расхваливая преимущества наступательной стратегии 
именно в условиях общей оборонительной ситуации, он призывает офицеров 
«показать противнику следующее: что бы он ни делал, он не может рассчитывать на 
капитуляцию – никогда, никогда», и вновь возвратился к своей все более 
крепнущей надежде:

 «В мировой истории не было еще коалиций, которые бы, как коалиция наших 
противников, состояли из столь несовместимых элементов с такими абсолютно 
разными целями… Это – государства, которые в своих целях уже сегодня с каждым 
днем все больше расходятся друг с другом. А тот, кто, я бы сказал, сидя как 
паук в гнезде, наблюдает за этим процессом, видит, как с каждым часом эти 
противоречия обостряются все больше и больше. Если нанести здесь еще парочку 
тяжелых ударов, то в любой момент может случиться так, что этот искусственно 
поддерживаемый общий фронт вдруг с оглушительным грохотом рухнет…. однако при 
условии, что в этой борьбе Германия ни при каких обстоятельствах не проявит 
даже минутной слабости…
 И вот теперь, господа, я пошел на такие жертвы на других фронтах, которые не 
понадобились бы, пошел на них, чтобы создать здесь условия для новых 
наступательных действий»  [651] .

 Четыре дня спустя, 16 декабря, при тумане и низкой облачности, что затрудняло 
действия авиации противника, на фронте шириной в сто двадцать километров 
началось наступление. Гитлер снял с Восточного фронта несколько наиболее 
боеспособных дивизий и сумел с помощью радиоигр ввести противника в заблуждение.
 Чтобы не привлекать внимания шумом, часть тяжелого снаряжения доставлялась 
лошадиной тягой, низко летящие штурмовики имели своей задачей заглушить лязг и 
гул в районе развертывания, и надо сказать, что неожиданность наступления 
удалось обеспечить полностью, и немецкие соединения прорвали оборону сразу во 
многих местах. И все-таки уже через несколько дней стало ясно, что это 
наступление и без ожесточенного сопротивления американцев было обречено на 
неудачу просто вследствие истощения сил и резервов. Одному танковому 
подразделению оставалось менее двух километров до огромного американского 
склада с провиантом, где находилось почти пятнадцать миллионов литров бензина,