обстоятельствах будем продолжать эту борьбу, пока, как сказал Фридрих Великий, 
один из наших проклятых противников не устанет бороться и пока мы не получим 
мир, который обеспечит немецкой нации жизнь на ближайшие 50 или 100 лет и 
который, главное, не покроет во второй раз нашу честь позором, как это 
случилось в 1918 году… Если бы моя жизнь окончилась (20 июля), то для меня 
лично это было бы – я вправе это сказать – освобождением от забот, от бессонных 
ночей и тяжелой нервотрепки. Ведь всего лишь какая-то доля секунды – и ты 
избавлен от всего и имеешь свой покой и вечный мир. И все-таки я благодарен 
Провидению за то, что остался в живых»  [646] .

 Однако тем не менее кажется, что его организм стал теперь реагировать на 
перманентное перенапряжение уже сильнее и нетерпеливее, чем когда бы то ни было.
 После 20 июля Гитлер покидает бункер еще реже, чем прежде, и избегает свежего 
воздуха, он боится инфекций и террористов. Он не поддается уговорам своих 
врачей оставить душные, маленькие помещения с их угнетающей атмосферой, более 
того, разочарованный и терзаемый своими горькими чувствами, он все глубже 
погружается в этот бункерный мир. В августе он начинает жаловаться на 
постоянные головные боли, в сентябре заболевает вдруг желтухой, мучится зубной 
болью, а в середине месяца, вскоре после того как впервые крупные соединения 
союзников вторглись на территорию рейха, с ним случился сердечный припадок. По 
сохранившимся свидетельствам, он лежал в апатии на своей походной кровати, в 
его голосе слышалась легкая дрожь, и какое-то время казалось, что воля к жизни 
уже покинула его, Головокружения, приступы потливости и боли в желудке 
следовали друг за другом, все это было связано с какой-то тяжелой инфекцией, а 
лежавшее на поверхности подозрение в истерическом характере этого букета 
болезней усиливалось тем, что и теперь, как и осенью 1935 года, понадобилась 
операция на голосовых связках. 1 октября, в ходе врачебной процедуры, Гитлер на 
какое-то время потерял сознание  [647] . Только после этого болезни начинают 
утихать, но теперь еще больше усиливается дрожь в конечностях, часто бывает у 
него и нарушение равновесия, а однажды, во время одной из его редких прогулок, 
на которые он в конце концов дал себя уговорить, он, словно направляемый 
чьей-то рукой, стал клониться в сторону. Надо полагать, что одной из причин 
этой в целом внезапной регенерации явилось давление на него тех принципиальных 
решений, принимать которые он был теперь, перед лицом надвигающейся 
заключительной фазы войны, просто вынужден.
 В стратегическом плане у него оставались всего лишь две альтернативы: он мог, 
используя старую идею Германии-бастиона, собрать воедино всю массу еще 
остававшихся на Востоке сил и укрепить таким образом растянутый фронт обороны, 
либо же попытаться еще раз нанести удар на Западе. Такой была, так сказать, 
военная формулировка неоднократно, начиная с лета 1943 года, возникавшего 
вопроса, где же все-таки следует искать шанс – на Востоке или на Западе, 
насколько бы неудачным и по сути своей беспочвенным ни был сам этот вопрос. В 
начале 1944 года в одном из выступлений по радио Гитлер попытался вновь 
повторить свое притязание на роль спасителя Европы от «большевистского хаоса», 
сравнил свою миссию с миссией Греции и Рима и заявил, что высшим смыслом этой 
войны является борьба не на жизнь, а на смерть между Германией и Советским 
Союзом и что она представляет собой сопротивление новому вторжению гуннов, 
угрожающему всей Западной Европе и Америке. Если победит Советская Россия, то 
«десять лет спустя старейший культурный континент утратит характерные черты 
своей жизни, сотрется ставшая всем нам такой дорогой картина художественного и 
материального развития, а народы – носители этой культуры, ее представители… 
деградируют где-то в лесах и болотах Сибири, если судьба их не будет до того 
решена выстрелом в затылок»  [648] . Теперь же, несколько месяцев спустя, он 
решается на наступление на Западе, пойдя на ослабление находящегося в 
чрезвычайно тяжелом положении Восточного фронта.
 Это решение часто рассматривается как акт последней великой демаскировки, как 
саморазоблачение этого беспринципного циника, и почти кажется, что оно и впрямь 
срывает с него покрывало, за которым он ведь и появился тем 
революционером-нигилистом, каким увидел его Герман Раушнинг, – человеком, не 
интересующимся ни идеей, ни программой, ни целью, а использующим идеи, цели и 
программы ради увеличения объема власти и усиления ее действенности. Бесспорно, 
стесненное положение, в котором он в тот момент находился, высветило какие-то 
стороны его сути: его вероломство по отношению к идеям и убеждениям и его 
презрение к принципам, и, конечно же, оно показывает в тусклом свете и без того 
замызганный стяг «борьбы против большевизма». Строго говоря, это решение 
компрометировало его больше, нежели московский договор, который Гитлер мог еще 
оправдывать как обходной путь и тактический маневр, ибо теперь никаких обходных 
путей тут уже не было.
 И все же, при всем том, решение о наступлении на Западе отнюдь не снимает того,
 что было фиксацией Гитлера на всю его жизнь и что носило одержимый, чуть ли не 
маниакальный характер, и доказательств этому буквально несть числа. От 
внимательного наблюдателя не ускользнет ведь и та последовательность, что 
содержалась в его решении. Разумеется, тут играет свою роль и упрямство, и 
отчаяние, и неугасимая ненависть к Западу, разрушившему его великий план, и, 
как можно предполагать, в своем радикальном настроении на заключительном этапе 
он еще раз открыл, насколько же ближе ему Сталин, этот, как он часто говорил, 
«гениальный мужик», к которому следует относиться «с безусловным уважением»  
[649] . Но в целом решение Гитлера было в подавляющей мере продиктовано более 
продуманным соображением, чем этого можно было ожидать от него, когда он стоял 
уже на краю гибели, у финиша своей власти и своей жизни.