выступавшие как «отечественная армия» или «внутренние вооруженные силы» и 
навязывавшие оккупационным властям ожесточенную кровавую войну. На все 
возраставшее число покушений и актов саботажа немцы отвечали экзекуциями, 
увеличивая количество заложников, – смерть одного часового каралась нередко 
расстрелом двадцати, тридцати и более жертв. Акт мести, совершенный дивизией СС 
«Рейх» по отношению к французской деревне Орадур-сюр-Глан с ее шестьюстами ни в 
чем не повинных жителей, явился апогеем этой безжалостно проводившейся 
маленькой войны, а знаменитая операция Тито по прорыву на Неретве или 
Варшавское восстание летом 1944 года стали легендарными акциями европейского 
Сопротивления – столь же известными, как и крупнейшие сражения.
 Одновременно вновь появились оппозиционные силы и в самой Германии. В минувшие 
годы они терпели поражение перед лицом сперва дипломатических, а затем военных 
успехов Гитлера; и его победа над Францией стала кульминационной точкой этого 
процесса. Но вот теперь перелом в войне снова возродил все подавленные сомнения,
 которыми всегда сопровождался этот режим, в том числе и в минуты восторгов и 
безудержных торжеств. После Сталинграда, а затем после новых поражений зимой 
1943-1944 годов в Германии какое-то время царило странное настроение, 
представлявшее собой смесь страха, усталости и апатии и придавшее усилиям 
оппозиции новый стимул и определенную надежду на резонанс. Озабоченность тем, 
как бы после стольких разочарований прошлых лет шанс на акцию не оказался в 
очередной раз, а значит, и навсегда сорван быстро надвигавшимся поражением, 
чрезвычайно укрепляла решимость к действию. Но в то же время это обстоятельство 
послужило и поводом для столь часто высказываемого упрека, будто немецкое 
Сопротивление было, по сути, оппортунистическим, оно решилось пойти на 
свержение режима только тогда, когда тот и без того уже рушился, и являлось 
всего лишь обдуманным актом отчаяния нескольких националистов, стремившихся 
спасти скорее силу, а не моральный облик страны.
 От внимательного взгляда наблюдателя не могут ускользнуть те трудности, с 
которыми Сопротивление столкнулось в начале 1944 года. Еще за некоторое время 
до этого гестапо обнаружило «центральное бюро» Сопротивления – аппарат Остера и 
арестовало нескольких виднейших его сотрудников, тогда как Канарис оказался в 
значительной мерс лишенным связей, а Бек из-за тяжелой болезни был неспособен к 
действиям. Кроме того, свержение Муссолини послужило для Гитлера серьезнейшим 
сигналом тревоги и сделало его еще более подозрительным. Намного строже, чем 
прежде, засекречивает он теперь все свои поездки, его персонал получает 
указание скрывать все, относящееся к распорядку дня фюрера, даже от таких 
высокопоставленных фигур в руководстве как Геринг и Гиммлер, да и вообще, когда 
намечается его появление на публике, то он в большинстве случаев резко изменяет 
программу – иногда буквально за минуту до выхода. Даже в ставке он носит 
тяжелую, бронированную фуражку, глубоко спадавшую ему на уши. В его выступлении 
по радио 10 сентября, посвященном событиям в Италии, не лишены угрожающего 
подтекста слова относительно лояльности его «фельдмаршалов, адмиралов и 
генералов», и дается отпор надежде противников «найти сегодня предателей, как в 
Италии» и в немецком офицерском корпусе  [595] .
 Дилемма, перед которой оказались активные противники режима в Германии, имела 
дело с трудно поддающимся расшифровке комплексом мотивов, препятствий и слабых 
мест. Естественно, играли тут свою роль и традиционные проблемы и принципы 
воспитания, образовавшие задний план конфликта. Но если в европейском 
Сопротивлении национальный и нравственный долг почти полностью совпадали друг с 
другом, то здесь имело место резкое, подчас неразрешимое кое для кого 
столкновение норм. Многие главные действующие лица – в первую очередь, из рядов 
военной оппозиции – при всей их многолетней конспирации так и не преодолели в 
итоге тот последний эмоциональный барьер, за которым то, что ими планировалось, 
казалось им самим изменой стране, новым «ударом кинжалом в спину» и 
предательством всех традиционных ценностей. В противоположность европейскому 
Сопротивлению, их освободительное деяние должно было первым делом принести 
отнюдь не свободу, а поражение и добровольную сдачу на милость ожесточившемуся 
противнику, и только высокомерная мораль может не считаться с этим конфликтом в 
среде тех, кто при всей своей ненависти к Гитлеру и при всем отвращении к 
совершенным преступлениям не мог забыть ни преступлений Сталина, ни ужасов 
«красного террора», ни страшных чисток – вплоть до жертв Катыни.
 Такого рода сомнения накладывали свой отпечаток и на те бесконечные дискуссии, 
вся серьезность которых поддается сегодня прослеживанию в историческом плане 
лишь частично: о том, как скажется нарушение присяги на самом клятвопреступнике,
 об обязанности подчинения приказу, а также главным образом о покушении, 
которое одним представлялось неизбежным и единственно последовательным актом 
Сопротивления, в то время как другие не могли не ставить под сомнение его 
безупречность в плане морали  [596] и до самого последнего момента отвергали 
эту идею. Но как те, так и другие были изолированы в своей стране, а с 
неизбежным расширением круга посвященных усиливалась угроза слежки со стороны 
гигантского аппарата надзора и возрастала опасность доносов. Кроме того, 
свободе действий мешала зависимость всех их планов от текущих событий: 
насколько каждая победа Гитлера ослабляла шансы государственного переворота 
внутри страны, настолько же каждое поражение уменьшало шансы вовне в глазах 
союзнической коалиции, обойтись без поддержки которой было невозможно.
 На фоне этих обстоятельств история немецкого Сопротивления – это история 
терзаний, противоречий и растерянности. Правда, источники порою заставляют 
подозревать, что добрая часть сомнений, терзавших Сопротивление, была 
продиктована манией драматизации проблем, искавшей в порожденной обилием мыслей 
безысходности предлог к уклонению от необходимости совершения поступка; другие