насекомым расы»  [538] . Даже примененный впервые в декабре 1941 года в старом 
уединенном замке в лесу под Кульмхофом метод уничтожения жертв отравляющим 
газом следует отнести на счет собственного опыта Гитлера в первую мировую 
войну; во всяком случае, в «Майн кампф» есть пассаж с его сетованиями насчет 
того, что хорошо было бы тогда «двенадцать или пятнадцать тысяч этих еврейских 
совратителей народа подержать вот так под отравляющими газами», как это 
испытали на фронте сотни тысяч немецких солдат  [539] . Но в любом случае 
«окончательное решение», когда бы ни было оно принято, не имело ничего общего с 
обострением военной обстановки. И значило бы грубейшим образом исказить всю 
суть целеустремлений Гитлера, интерпретируя бойню на Востоке как выражение его 
возраставшей злости на ход войны, как акт мести старому символическому врагу; 
скорее, она объяснялась неумолимой последовательностью гитлеровского мышления и 
была с этой точки зрения просто неизбежной. Обсуждавшийся одно время в Главном 
управлении СС по делам расы и переселений, а также в Министерстве иностранных 
дел план по превращению острова Мадагаскар в своего рода гетто для примерно 
пятнадцати миллионов евреев противоречил намерениям Гитлера в самом решающем 
пункте. Ибо коль скоро еврейство действительно, как он постоянно заявлял и 
писал, было главным носителем инфекции великой болезни мира, то не имело смысла 
создавать для него какую-то резервацию, а следовало уничтожить его как 
биологическую субстанцию.
 Уже в конце 1939 года прошли первые депортации в гетто генерал-губернаторства, 
но конкретное решение Гитлера о массовых истреблениях было принято, очевидно, в 
период активной подготовки к походу на Россию. Речь 31 марта 1941 года, 
познакомившая широкий круг высших офицерских чинов со «спецзадачами» Гиммлера в 
прифронтовом тылу, представляет собой первое наглядное доказательство наличия 
плана массовых умерщвлений. Два дня спустя Альфред Розенберг после двухчасовой 
беседы с Гитлером не без оттенка ужаса поверяет своему дневнику: «То, что я не 
хочу сегодня записывать, но никогда не забуду». Наконец, 31 июля 1941 года 
Геринг даст шефу СД Рейнхарду Гейдриху указание о «желательно окончательном 
решении еврейского вопроса»  [540] .
 Для всех этих событий с самого начала характерно то, что их стремились 
засекретить. Бесконечные эшелоны, везшие с начала 1942 года систематически 
учитываемое и сгоняемое вместе еврейское население, шли без указания станций 
назначения, в сознательно распространявшихся слухах говорилось о вновь 
построенных, чудесных городах на завоеванном Востоке. Самим «командам смерти» 
постоянно давались по поводу их действий самые разные оправдательные объяснения,
 и евреи изображались то инициаторами сопротивления, то носителями эпидемий – 
кажется, даже идеологическим гвардейцам национал-социализма были не по плечу 
практические выводы из их собственного мировоззрения. Бросающееся в глаза 
молчание самого Гитлера только подтверждает это предположение. Потому что за 
все эти годы не встречаешь – ни в «Застольных беседах», ни в речах, ни в 
документах или воспоминаниях очевидцев – ни единого конкретного указания на 
практику истребления [541]  [542] ; Никто не может сказать, как реагировал 
Гитлер на донесения «айнзацгрупп», затребовал ли он или видел ли фильмы и 
фотографии и вмешивался ли в события своими инициативами, похвалой или 
порицанием. Тому же, кто помнит, что вообще все, что его занимало, он имел 
обыкновение превращать в громогласные речи и никогда не делал секрета из своего 
радикализма, своей вульгарности и своей готовности идти на самые крайние меры, 
такое молчание о главном деле его жизни – спасении мира – покажется еще более 
странным. Можно строить какие-то предположения по поводу мотивов, которыми он 
тут руководствовался, – его мания засекречивания всего и вся, остатки 
буржуазной морали, стремление толковать события абстрактно и не ослаблять 
аффект наглядностью происходящего, – но все равно смущает сама картина 
спасителя, скрывающего свое деяние по спасению где-то глубоко в тайниках своего 
сердца. Из всей руководящей верхушки режима только Генрих Гиммлер присутствовал 
однажды в конце августа 1942 года при одной массовой экзекуции, да и то почти 
потерял при этом сознание, а потом бился в истерике  [543] . Бюрократия СС 
изобрела в конечном счете свой собственный эрзац-язык, где фигурировали 
«выселение», «спецобращение», «чистка», «перемена местожительства» и 
«естественное сокращение». А в реальности это выглядело так:

 «Менникес и я пошли прямо к ямам. Нам никто не мешал. Теперь я слышал 
звучавшие один за другим в быстрой последовательности выстрелы из-за земляного 
холма. Сошедшие с грузовиков люди – мужчины, женщины и дети всех возрастов – 
должны были по требованию эсэсовца, державшего в руке плетку для лошадей или 
собак, раздеться догола и сложить свою одежду, обувь, верхнее и нижнее белье – 
все раздельно – в определенных местах. Я видел гору обуви – примерно восемьсот 
или тысячу пар – , огромные груды белья и одежды. Эти люди раздевались без 
крика и плача, стояли семейными группами, целовались, прощаясь друг с другом и 
ожидая знака другого эсэсовца, который стоял у ямы и тоже держал в руке плетку. 
На протяжении четверти часа, что я стоял у ям, я не слышал никаких стенаний или 
просьб о пощаде. Я наблюдал за одной семьей, их было человек восемь… Старая 
женщина с седыми волосами держала на руках годовалого ребенка, что-то ему 
напевала и щекотала его. Ребенок закатывался от удовольствия. Супружеская пара 
со слезами на глазах смотрела на него. Отец держал за руку мальчика лет десяти 
и что-то тихо говорил ему. Мальчик изо всех сил старался сдержать слезы. Отец 
указывал пальцем на небо, гладил его по голове и, кажется, что-то ему объяснял. 
Тут эсэсовец у ямы крикнул что-то своему товарищу Тот отделил человек двадцать 
и велел им идти за холм Семья, о которой я говорил, тоже была в их числе. Я еще 
отлично помню, как одна девушка, черноволосая и стройная, проходя мимо меня,