реальности обретает с переломом в ходе войны все более невротические черты, и 
это ощущается на многочисленных примерах его поведения порою просто с рельефной 
наглядностью: скажем, в привычке ездить по стране в плотно зашторенном 
салон-вагоне и преимущественно по ночам, словно спасаясь бегством, или даже при 
ясной погоде держать окна помещения в ставке, где проходили обсуждения на 
фронте, закрытыми, а то и плотно зашторенными. Примечательно, что день он 
начинал с доклада-обзора печати и только потом переходил к ознакомлению с 
новейшей информацией, а его окружение свидетельствует, что само событие он 
воспринимал более спокойно, нежели отклик на него, и что реальность 
воздействовала на него не так сильно, как ее отражение  [522] . И выливавшийся 
все в большей степени в монологи стиль бесед Гитлера, его неспособность 
выслушивать или воспринимать возражения, а также все сильнее проявлявшаяся 
потребность в чрезмерно нараставших колонках цифр, его rage du mombre [523] , 
тоже занимают свое место в этом ряду. Еще в конце 1943 года он с презрительной 
насмешкой отзывается о записке генерала Томаса, где потенциал советских сил 
по-прежнему оценивается как серьезная опасность, и, не долго думая, запрещает 
обращаться к нему впредь с записками такого рода  [524] . Одновременно он 
отказывается от поездок на фронт или посещения штабов действующей армии, его 
последнее пребывание в штабе одной из групп армий датировано 8 сентября 1943 
года  [525] . И многие вызывающе ошибочные решения вытекали именно из незнания 
действительности, потому что значки, обозначавшие на карте армии и дивизии, не 
несли никаких сведений о климате, степени измотанности или психических резервах,
 и в удивительно странной атмосфере зала, где проходили обсуждения обстановки 
на фронте, лишь изредка могли звучать реалистические данные о состоянии 
вооружения войск или тыловом обеспечении. Сохранившиеся стенограммы 
свидетельствуют, помимо того, и о некритической готовности высших чинов к 
приспособленчеству, о том беззастенчивом угодничестве, которое, особенно после 
ухода Гальдера, определяло климат этих встреч, так что в конечном счете все 
обсуждения положения могли теперь именоваться «показушными положениями», как на 
жаргоне ставки фюрера назывались приукрашенные доклады об обстановке, 
делавшиеся в присутствии государственных деятелей из стран-союзниц. Попытка 
Шпеера как-то свести Гитлера с более молодыми офицерами-фронтовиками не 
увенчалась успехом, равно как и намерение побудить его посетить города, 
подвергшиеся интенсивной бомбежке; напрасными оказались в этом плане и усилия 
Геббельса, апеллировавшего к положительному примеру Черчилля. Когда однажды 
спецпоезд фюрера по пути в Мюнхен по недосмотру остановился с поднятыми жалюзи 
рядом с эшелоном, где находились раненые, Гитлер в возбуждении вскочил и 
приказал персоналу немедленно зашторить все окна  [526] .
 Несомненно, презрение к действительности было в минувшие годы его сильной 
стороной, оно вознесло его из небытия, равно как и обеспечило ему цепь 
государственных триумфов и, пожалуй, какую-то часть военных успехов. Но теперь, 
когда страница перевернулась, неуважение к реальности возводило в степень 
последствия каждого его поражения. И после случавшихся и неизбежных 
столкновений с действительностью вновь стали звучать старые сетования, что 
политиком он стал вопреки своему желанию и что ему тяжело носить серый мундир, 
который держит его на расстоянии от планов самоувековечивания в области 
культуры. «Жаль, – говорил он тогда, – что из-за этого пьянчуги(Черчилля) 
приходится вести войну, вместо того, чтобы служить мирным делам, скажем, 
искусству», а ему так хотелось бы побывать в театре или в «Винтергартене» в 
Берлине «и снова быть человеком среди людей». Порой он говорил с горечью, что 
вокруг один обман и предательство и что генералитет все время вводит его в 
заблуждение, и все безудержнее звучал непривычный тон плаксивой мизантропии: 
«только и делают, что обманывают»  [527] 942/43, S. 336.].
 Один из тех, кто знал его раньше, пришел, внимательно наблюдая за ним еще в 
двадцатые годы, к выводу, что Гитлеру необходимо самообольщение, чтобы он 
вообще был в состоянии действовать  [528] . Недостаток решимости и полная 
летаргия требовали от него конструирования грандиозных призрачных миров, на 
фоне которых все препятствия становились незначительными, а все проблемы – 
тривиальными; способен действовать он был только благодаря своего рода мании 
мистификации. Черта фантастического перенапряжения, окружающая его личность, 
имеет своим истоком именно эту нарушенную связь с реальностью; только 
ирреальное содержание делало его реалистом. В своих высказываниях в рамках 
своего окружения, даже в усталых, бесцветных выступлениях на последнем этапе 
войны его голос постоянно оживал тогда, когда он говорил об «огромных задачах», 
«гигантских замыслах» будущего – они и были его реальной действительностью  
[529] .
 Чудовищная перспектива открывалась ночной компании за столом, когда он 
позволял ей «заглянуть через боковые двери в рай», – гибель и преображение 
целого континента путем массовых уничтожений, широкомасштабных акций по 
переселению, процессов ассимиляции и нового передела опустевших пространств; 
речь шла о сознательном разрушении прошлого этой части света и ее переделке по 
лишенным исторической почвы чертежам. Верный склонности своего интеллекта, 
Гитлер вращался в не имевшей измерений обстановке, перед его устремленным в 
вечность взором съеживались столетия, мир становился маленьким, и от 
Средиземного моря оставался, как он как-то сказал, один «рассол»  [530] . 
Наивный век на этом кончался – наступало тысячелетие нового, заверенного наукой 
и художественным озарением познания. Его центральной идеей было избавление мира 
от многовековой болезни в эсхатологическом противоборстве чистой и 
неполноценной крови.
 Свою миссию он видел в том, чтобы создать для чистой крови имперский базис –