партии была бы утрачена и её притягательная сила, а это означало бы и утрату 
почвы под ногами.
 Гитлера беспокоили и те последствия, которые стратегия Папена на истощение 
имела для самой партии. Дело в том, что после дорогостоящих кампаний 
предыдущего года движение впервые стояло на грани финансового краха, настолько 
были исчерпаны его средства. «Наши противники рассчитывают на то, – фиксировал 
верный паладин Гитлера в своих записях, выдававших нарастающую удручённость и 
подавленность, – что в этой борьбе у нас сдадут нервы, и мы растеряемся». 
Четырьмя неделями позже он говорил о трениях между сторонниками, о спорах за 
деньги и мандаты, считая, что «организация после многочисленных предвыборных 
боев, естественно, стала очень нервозной. Она перенапряглась, словно рота, 
слишком долго находившаяся в окопах».
 Ему не без труда удавалось сохранять оптимизм: «Наши шансы улучшаются со дня 
на день. Хотя перспективы ещё довольно сомнительны, но во всяком случае их не 
сравнить с нашими безнадёжными делами всего несколько недель тому назад». [292] 

 Только Гитлер казался опять уверенным и свободным от всяческих настроений 
момента – как всегда после принятия какого-то решения. В первой половине 
октября он предпринял свой четвёртый полет по Германии и снова, покорный своей 
мании больших чисел, увеличил число выступлений и налетанных километров. При 
встрече с Куртом Людекке, который посетил его незадолго до полётов и 
сопровождал на съезд национал-социалистической молодёжи в Потсдаме, куда он 
ехал, окружённый целым сонмом «мерседесов» и вооружённых до зубов «марсиан», 
Гитлер развил мысли, в которых надежды и действительность перемешивались самым 
причудливым образом, а сам он уже выступал как бы в роли канцлера. Однако и он 
уже был, казалось, на пределе. Во время автомобильной поездки спутнику пришлось 
рассказывать ему об Америке, чтобы Гитлер не заснул, ибо Америка была страной, 
известной ему по романам Карла Мая, и истории о Виннету и Олд-Шаттерхенде, по 
его словам, по-прежнему его волновали. Каждый раз, когда у Гитлера слипались 
глаза, он вздрагивал и бормотал: «Дальше, дальше, мне нельзя засыпать!» Через 
два дня, после впечатляющего пропагандистского представления с участием 
семидесяти тысяч членов «Гитлерюгенд» и многочасовых парадов, Людекке, прощаясь 
с Гитлером на вокзале, увидел его забившимся в угол купе, совершенно 
измождённого. Единственное, на что он был способен – вялые бессильные жесты. 
[293] 
 Гитлер держался только благодаря экзальтации борьбы, надежде на власть, 
театральной лихорадке своих выступлений, поклонению и коллективной горячке умов.
 На съезде командиров отрядов СА в Мюнхене он спустя всего три дня был «в 
великолепной форме», как отметил Геббельс, и «набросал великолепные контуры 
развития и состояния нашей борьбы на дальнюю перспективу. Он и в самом деле 
выше всех нас. Он умеет вызволить партию из любого отчаяния». Трудности партии 
между тем действительно росли на глазах, казалось даже, что они уже переросли 
политический вес партии. Её деятельность парализовала прежде всего нехватка 
денег. Фронтальное противостояние Папену и его «кабинету реакции» с 
неизбежностью противопоставило НСДАП и капиталистическим кругам национальной 
оппозиции, их взносы стали ещё скупее: «Достать деньги чрезвычайно сложно. 
Господа, „обладающие капиталом и образованием“, все стоят на стороне 
правительства». [294] 
 Предвыборная борьба велась тоже преимущественно против «аристократической 
клики», «буржуазных слабаков» и «прогнившего режима „Клуба господ“ [295] . Одна 
из пропагандистских инструкций предписывала распространение устных лозунгов с 
целью «непосредственно сеять панику относительно Папена и его кабинета» [296] . 
Грегору Штрассеру и его последователям, число которых заметно таяло, было дано 
ещё раз пережить время больших, хоть и обманчивых надежд. «Против реакции!» – 
таков был официальный, сформулированный Гитлером предвыборный лозунг. Своё 
конкретное выражение он нашёл в яростных нападках на экономическую политику 
правительства, благоприятствующую предпринимателям, в разгоне собраний 
дойч-националов и организованных нападениях на вождей «Стального шлема». 
Социализм НСДАП по-прежнему не имел программы и определялся только на уровне 
заклинаний образного языка донаучного сознания: это были «принцип исполнения 
долга прусским офицером и неподкупным немецким служащим, стены города, ратуша, 
собор и больница свободного имперского города, все это вместе»; это было также 
«превращение класса рабочих в общность рабочих»; но именно эта неприкрытая 
многозначность и делала его популярным в народе. «Честный заработок за честную 
работу» – это воспринималось легче, чем уверенность в спасении души, 
приобретённая в вечерней школе. «Если распределительный аппарат нынешней 
системы мировой экономики не умеет правильно распределить природные богатства, 
значит, эта система неправильна, и её нужно заменить»: это было созвучно 
основному внутреннему ощущению, что всё должно быть изменено. Характерно, что 
отнюдь не коммунистам, а Грегору Штрассеру удалось придумать самую популярную, 
тотчас же ставшую девизом формулу, выразившую это широко распространённое 
настроение того времени, сбитого с толку всякими теоретическими концепциями. В 
одной из своих речей Штрассер упомянул о «жажде антикапитализма», охватившей 
общественность и ставшей доказательством великого перелома эпохи. [297] 
 Всего за несколько дней до выборов, когда предвыборная борьба, ведущаяся с 
явной натугой и на пределе сил, уже близилась к концу, партии представилась 
возможность продемонстрировать серьёзность своих левых лозунгов. В начале 
ноября в Берлине началась забастовка на общественном транспорте. Она была 
организована коммунистами вопреки сопротивлению профсоюзов, и сверх всяких 
ожиданий к ней немедленно примкнули и национал-социалисты. Штурмовики и