необходимы были аплодисменты, чтобы полностью раскрыть свой ораторский дар. 
Малейшее несогласие в зале выбивало его из колеи, и штурмовики, с самых первых 
выступлений постоянно его окружавшие, нужны ему были не столько как служба 
порядка, сколько для того, чтобы подавлять любое возражение, любой намёк на 
сопротивление и угрозами доводить ликование до нужной точки. Многие 
свидетельствуют, что Гитлер в неприязненной аудитории вдруг терял нить, 
прерывал выступление и немедленно покидал помещение.
 Но ликование толпы было ему нужно и чисто физиологически, так как когда-то оно 
пробудило его к жизни, а теперь поддерживало в нём тонус и несло все дальше 
вперёд. Впрочем, он и сам говорил, что в обстановке ликования и восторга 
чувствует себя «совсем другим человеком». Историк Карл фон Мюллер, слышавший 
ранние упражнения участника своего семинара по ораторскому искусству, говорил, 
что у него было такое чувство, будто Гитлер заражает слушателей возбуждением, 
которое потом передаётся ему самому и заставляет крепнуть его голос. Конечно же,
 он был выдающимся тактиком, способным организатором в делах власти, недюжинным 
психологом и, несмотря на все срывы, случавшиеся холостые ходы и низменные 
черты характера, одним из необычнейших явлений общественной жизни тех лет. Но 
ту гениальность, которая казалась неодолимой и далеко уносила его от тёмных 
сторон жизни, он обретал только перед лицом большого скопления людей. Тогда 
изрекаемые им банальности обретали звучание мощного пророчества, и он, казалось,
 в самом деле превращался в того вождя, изображать которого в повседневности 
ему было не так просто. Основным его душевным состоянием была апатия в 
сочетании с типично австрийской «утомлённостью», и ему постоянно приходилось 
бороться с искушением удовольствоваться хождением по кино, в оперетту на 
«Весёлую вдову», шоколадными пирожными в Карлтонских кафе или бесконечными 
разговорами об архитектуре. И только лихорадочная суета, поднимавшаяся вокруг 
его выступлений, подвигала его к тому постоянному волевому усилию, которое 
придавало ему не только энергию, настойчивость и самоуверенную агрессивность, 
но и психологическую стойкость во время необыкновенно изнурительных кампаний и 
полётов по Германии. Это был наркотик, необходимый ему в этом судорожном 
существовании. Во время своей первой частной встречи с Брюнингом в начале 
октября 1931 года он, по свидетельству канцлера, произнёс часовой монолог, в 
ходе которого прямо-таки на глазах становился все резче и круче – его 
воодушевляли колонны штурмовиков, которые по его приказанию через равные 
промежутки времени с песнями маршировали под окнами. Очевидно, это делалось как 
для устрашения Брюнинга, так и для «подзарядки» самого Гитлера. [259] 
 Именно глубинная связь с массами позволила Гитлеру подняться над образом 
уверенного в своих приёмах демагога, и, например, обеспечила ему несравненно 
больший успех, чем Геббельсу, хотя тот и действовал более тонко и хитроумно. 
Мысль о том, чтобы нанять для своих предвыборных путешествий самолёт, именно в 
этом контексте обретает черты гениальности, так как придаёт его выступлениям 
налёт мессианства. Словно избавитель, Гитлер спускался с небес к бурлящим 
толпам, покорно ждущим его час за часом, и стряхивал с них отупение и отчаяние, 
чтобы пробудить их к «подгоняющей вперёд истерии», как он сам это 
охарактеризовал. Геббельс как-то назвал эти митинги «литургиями нашей 
политической работы», а одна гамбургская учительница в апреле 1932 года писала 
после предвыборного митинга, собравшего 120 тыс. человек, о картинах «трогающей 
душу веры» в Гитлера как «опору и спасителя, как избавителя от великих бед». 
Нечто похожее высказывала и Элизабет Ферстер-Ницше, сестра философа, после 
одной из поездок Гитлера в Веймар: как она писала, он «производил впечатление 
фигуры скорее религиозной, чем политической». [260] 
 Вот эти-то метафизические элементы в гораздо большей степени, чем 
идеологические, и привлекли к нему стольких людей и обеспечили триумфальный 
подъем на том этапе. Массовый успех Гитлера был прежде всего феноменом 
религиозно-психологического свойства, который выявлял не столько политические 
убеждения, сколько душевное состояние людей в каждый данный момент. Разумеется, 
Гитлер в этом смысле отталкивался от обширной системы традиционных норм 
поведения и реагирования на те или иные жизненные ситуации: от 
предрасположенности немцев к авторитарному порядку и иррациональному типу 
мышления, от глубоко укоренённой потребности следовать за каким-то авторитетом 
или неадекватного отношения к политике. Но такими достаточно общими точками 
соприкосновения совпадение это в основном и исчерпывалось. Так, особый резонанс 
гитлеровских призывов к ненависти объясняется не каким-то чрезмерным 
антисемитизмом немцев, а эффектным возвращением к старому, испытанному приёму 
создания видимого образа врага. И не в том дело, что он мобилизовал якобы 
единственную в своём роде воинственность немцев, но он апеллировал к чувствам 
самоуважения и национального своенравия, которые так долго игнорировались 
другими. Массы шли за ним вовсе не потому, что картинами украинских равнин он 
разжигал безудержную империалистическую жадность нации, а потому, что они 
стосковались по гордому сознанию своей новой причастности к формированию 
истории. Поразительно малое число людей, читавших «Майн кампф», хотя по тиражу 
книга побила все рекорды, до известной степени объясняет то духовное равнодушие,
 с которым они всегда относились к конкретным программам Гитлера.
 Вопреки более поздним утверждениям, подъем и усиление НСДАП не были большим 
заговором немцев против всего мира во имя империалистических и антисемитских 
целей. В речах Гитлера в годы массового притока людей в его партию удивительно 
мало говорится о конкретных намерениях и почти ничего даже о его идеологических 
«пунктиках» – антисемитизме и жизненном пространстве. Наоборот, бросается в 
глаза зыбкая, очень общая тематика этих речей и обилие в них ни к чему не 
обязывающих мировоззренческих метафор. Что же касается наглядного определения