исполосованные ножами окровавленные рубахи? Почему сами газеты не воззвали к 
народу у гробов, не призвали его к мятежу, к восстанию против убийц и их 
закулисных покровителей, вместо того, чтобы публиковать прописные истины, 
жалкие и политически половинчатые? Для матросов броненосца „Потёмкин“ 
достаточно было скверной жратвы, чтобы совершить революцию, а нас и смерть 
наших товарищей не подвигает на национальную борьбу за освобождение». [254] 
 Однако снова и снова все его мысли, вся его любовь к психологии обращаются к 
массовым митингам, которые «воспламеняли в жалком, маленьком человеке гордое 
сознание того, что пусть он и червь, однако он – часть большого дракона, от 
огненного дыхания которого однажды погибнет в пламени ненавистный буржуазный 
мир» [255] . Ход мероприятия основывался на неизменном тактическом и 
литургическом ритуале, который по мысли Гитлера должен был все больше 
подчёркивать значимость и эффектность его появления перед публикой. Пока 
знамёна, маршевые ритмы и крики ожидания погружали массы в состояние 
предпраздничной суматохи, сам он, нервничая, сидел в гостинице или каком-либо 
партийном помещении, беспрерывно пил минеральную воду и выслушивал частые 
донесения о настроении в зале. Нередко он давал ещё несколько полезных указаний 
или подсказывал особо тщательно сформулированные сообщения для передачи в зал. 
Только когда нетерпение масс грозило снизиться, а искусственно подогреваемая 
лихорадочная жажда слияния схлынуть, он отправлялся в путь.
 Он предпочитал длинные коридоры, переход по которым ещё увеличивал напряжение, 
и всегда входил в зал не через сцену, а через проход для публики. В 
«Баденвайлерском марше» у него была своя, только для него предназначенная 
выходная тема, и её приближающиеся издалека звуки заставляли утихнуть шум в 
зале и в едином порыве срывали людей с мест. Застыв с поднятыми для приветствия 
руками, они исходили криком, доведённые всеми этими манипуляциями до состояния 
полного блаженства: ОН пришёл. Многие фильмы того времени донесли до нас эту 
картину: в свете следующих за ним прожекторов он шествует между беснующимися, 
рыдающими живыми шпалерами, в первых рядах которых часто стояли женщины. «Via 
triumphalis… из живых людских тел», как высокопарно писал Геббельс. [256] 
 И на этом фоне сам Гитлер, замкнутый, как бы недоступный для этой жажды 
психологического изнасилования. Он не терпел ничьих вступительных речей или 
зачитывания приветствий, все это только отвлекало внимание от его собственной 
персоны. На несколько мгновений он задерживался у сцены, машинально пожимал 
чьи-то руки, молча, с отсутствующим видом и беспокойным взглядом, но в то же 
время готовый, как медиум, впитать в себя силу, исходящую от кричащей толпы, 
чтобы вознестись над ней же.
 Первые слова негромко, как бы ища опоры, падали в бездыханную тишину, часто им 
предшествовала минутная пауза, нужная ему для концентрации и делавшая ожидание 
слушателей невыносимым. Начало было монотонным, обычным, чаще всего связанным с 
легендой его восхождения: «Когда я, безымянный фронтовик, в 1918 году… „Таким 
формализованным началом он не только ещё и ещё подстёгивал ожидание уже во 
время самой речи, но и получал возможность почувствовать атмосферу зала и 
настроиться на неё. Какой-нибудь выкрик из зала мог его внезапно вдохновить на 
ответ или острое замечание, и тогда вспыхивали долгожданные первые аплодисменты.
 Они давали ему чувство контакта, ощущение восторга, и „четверть часа спустя“, 
замечал один из современников, «наступает то, что можно описать только 
примитивной старинной формулой: в него вселяется дух“ [257] . Тогда Гитлер, 
беспорядочно, импульсивно жестикулируя, поднимая голос, приобретающий 
металлический тембр, до немыслимых нот, извергал из себя слова. Нередко в пылу 
заклинаний он закрывал себе лицо сжатыми кулаками и закрывал глаза, весь во 
власти своей замещённой сексуальности.
 Его речи были тщательно подготовлены и произносились строго по записям, всегда 
находившимся у него под рукой, но как феномен они рождались все же в тесном 
общении, в обратной связи с аудиторией. Одному из его временных попутчиков 
казалось, что Гитлер ощущения своих слушателей просто впитывает в себя с 
воздухом, и именно эта присущая ему необыкновенная чуткость к реакции публики, 
распространявшая вокруг него ни с чем не сравнимую женственную ауру, создавала 
возможность того оргиастического соединения с публикой, в котором она 
«познавала его» в библейском смысле этого слова. Ни психологическое чутьё, ни 
расчётливая режиссура его митингов сами по себе не дали бы ему такой колдовской 
власти, если бы он не разделял с массой самые потаённые движения её души и не 
сосредоточил бы в себе самым наглядным образом все её извращённые реакции. Стоя 
перед его ораторской трибуной, она видела в нём себя, становилась объектом 
обожания и поклонения; это был взаимный обмен патологическими реакциями, 
соединение индивидуальных и коллективных комплексов внутреннего кризиса в 
опьяняющем празднике вытеснения этих комплексов.
 Поэтому постоянный рефрен, что Гитлер, мол, говорил каждому собранию только то,
 что оно хотело слышать, лишь весьма поверхностно отражает суть дела. Он отнюдь 
не был краснобаем-оппортунистом, льстящим толпе, но выражал чувства тысяч и 
тысяч людей – их потрясение, их страх и ненависть, объединяя их и превращая в 
динамичный фактор политики. После одного из массовых митингов в Мюнхене 
американский журналист Х. Р. Никербокер сделал такую запись: «Гитлер выступал в 
цирке. Он был евангелистом, несущим своё слово собравшимся на митинг, был Билли 
Сэнди немецкой политики. Его новообращённые послушно следовали за его мыслью, 
смеялись вместе с ним, разделяли все его чувства. Вместе с ним они издевались 
над французами. Вместе с ним они ошикивали республику»; в ходе таких контактов 
ему «удавалось ощутить собственный невроз как некую универсальную истину, а 
коллективный невроз превратить в резонатор собственной одержимости» [258] . 
Именно по этой причине он так зависел от производимого им впечатления, ему