Гитлер пытался укрыть тот факт, что вербовка политически сознательных рабочих 
не принесла заметных успехов и что состав НСДАП все ещё ограничивался теми 
слоями населения, которые вступали в неё с самого начала. Впервые стало 
ощутимым и сопротивление со стороны государства. Так, в Баварии 5 июня 1930 
года нацистам было запрещено носить форму, неделей позже в Пруссии запретили 
ношение коричневых рубашек, так что штурмовикам пришлось впредь выступать в 
белых рубашках, а ещё спустя две недели Пруссия запретила своим служащим 
членство в НСДАП и КПГ. Протест против этих запретов нашёл своё выражение в 
растущем числе судебных процессов: до 1933 года их было 40 тысяч, и в ходе их 
приговоры составили в общей сложности 14 тысяч лет лишения свободы и около 
полутора миллиона марок штрафов. [157] 
 Все это, однако, не устранило впечатления слабости, которая считалась 
неотъемлемой чертой «системы». Ещё до бесславного конца «большой коалиции», 
даже в окружение президента страны фон Гинденбурга, до тех пор хоть и 
настроенного против конституции, однако формально исполнявшего свои обязанности 
в соответствии с ней, проникли мысли о том, что пора заменить бессильный 
парламентский режим авторитарным президентским правлением. Независимо от того, 
насколько президент уже тогда был согласен с подобными аргументами, он впервые 
энергично и решительно включился в переговоры об образовании нового 
правительства. Выбор Генриха Брюнинга также указывал на то, что Гинденбург и 
впредь намеревался вмешиваться в дела правительства, так как в личности нового 
канцлера лояльность, строгость характера и чувство долга соединялись в некую 
романтическую трезвость, всегда, казалось, готовую к тому немому 
самопожертвованию, которого Гинденбург постоянно требовал от своего окружения. 
С неподобающей поспешностью, ещё не исчерпав возможностей достижения 
компромисса, Брюнинг вскоре после занятия своего нового поста, в момент, когда 
безработица беспрерывно росла, а страх перед кризисом усиливался, рискнул пойти 
на сулившее верное поражение голосование в парламенте и затем распустил 
рейхстаг. Напрасно министр внутренних дел Вирт заклинал противников отступиться 
и не доводить парламентский кризис до кризиса системы; казалось, демократия 
устала от самой себя. На сентябрь были назначены новые выборы. [158] 
 Немедленно разгорелась притихшая было пропаганда национал-социалистов. Она 
снова обрела тот пронзительный тон, который был характерен для кампании против 
плана Юнга. Снова во все концы были разосланы их вербовщики. Шумно и бурно они 
врывались в города и сельские местности, устраивая бесконечные концерты на 
площадях, спортивные праздники, звёздные заезды, вечерние сборы и совместные 
походы в церковь. Они казались гораздо более разумными, радикальными или 
воодушевлёнными и уж во всяком случае гораздо более «народными», чем агитаторы 
других партий. «Эй, сволочь, выходи! Сорвите у этих гадов маску с рожи! 
Хватайте их за шкирку, бейте ногами в жирное брюхо, выметайте их с треском из 
храма!» – писал Геббельс, для которого эта избирательная кампания стала первым 
экзаменом со времени назначения на пост руководителя партийной пропаганды. 
Эрнст Блох неодобрительно относился к «глупой восторженности» 
национал-социалистов; однако именно в ней, в частности, и заключалось 
преимущество, потому что коммунисты, несмотря на всю свою высокопарную 
уверенность в собственной победе, несмотря ни на что, всегда действовали серо и 
угрюмо, словно их прерогативой была не история, а обыденщина. Кроме того, 
теперь были широко и целенаправленно пущены в ход две или три тысячи 
выпускников партийной школы ораторов. Доклады об идеологической мудрости партии,
 часто примитивные и явно затверженные наизусть, не очень-то прибавили партии 
сторонников, и всё же массовые выступления бесчисленных рядовых пропагандистов 
создавали впечатление неустанной, все одолевающей активности, и Гитлер 
полагался на действенность такого впечатления. Одновременно испытанные ораторы 
окружного (гау) и имперского масштаба выступали на щедро оформленных 
мероприятиях для населения. «Собрания с числом участников от одной до пяти 
тысяч, – говорилось в одной из докладных записок министерства внутренних дел 
Пруссии, – в больших городах стали обычным явлением; часто они вынуждены даже 
устраивать ещё одно или несколько параллельных собраний, поскольку 
первоначально предусмотренные помещения не могут вместить всех желающих». [159] 

 Во всех отношениях Гитлер сам стоял во главе кампании – как её вождь, «звезда» 
и организатор. Он открыл её крупным мероприятием в Веймаре и с того времени 
беспрерывно находился в дороге, ездил в машине и на поездах, летал самолётами. 
Где бы он ни появлялся, он неизменно приводил в движение массы, хотя у него не 
было ни плана, ни какой-либо теории кризиса и его преодоления. Но зато у него 
были ответы. Он знал, кто виноват: державы Антанты, продажные политики 
республиканской системы, марксисты и евреи. И он знал, что требовалось, чтобы 
покончить с нуждой: воля, самосознание и вновь обретённая власть. Его 
эмоциональные призывы никогда не выходили за рамки общих фраз. «Отстаньте от 
меня с вашими текущими делами!» – говорил он в своё оправдание; и так уж 
немецкий народ погиб, запутавшись в них: «Текущие дела придуманы специально для 
того, чтобы затуманить взгляд на великие свершения». Даже кризис парламентской 
системы он объяснял тем, что партии и их цели слишком зациклились на 
«повседневных мелочах», ради которых «люди не склонны идти на жертвы» [160] . 
Он по-прежнему действовал по уже испытанному рецепту: сводить тысячи 
повседневных неудач и несчастий к немногим, но хорошо понятным причинам, 
придавать им широту и демоническую окраску, рисуя мрачную панораму мира, за 
кулисами которого плели свои интриги внушающие жуть заговорщики. Не меньше, чем 
своими ораторскими приёмами, он воздействовал на слушателей внушительным 
церемониалом и решительностью своего явления народу. Он постоянно стремился к