бедствий, с ослабленной сопротивляемостью вследствие войны, поражения и 
инфляции, люди, которым надоела уже и прекраснодушная болтовня демократов с их 
постоянными призывами к разуму и трезвости мышления, теперь отпустили все 
душевные тормоза и находились в состоянии аффекта.
 Правда, вначале они реагировали скорее аполитично, смирясь перед лицом 
фатальности и непредсказуемости катастрофы. Ими владели заботы повседневного 
существования: ежедневные походы на биржу труда, стояние в очередях перед 
продуктовыми магазинами или общественными благотворительными столовыми, мучения 
в жалких попытках как-то выжить; а наряду с этим – апатичное и отчаянное 
хождение по опустевшим пивнушкам, сидение на углах улиц или же в тёмных жилищах 
с чувством, что жизнь растрачена впустую. В сентябре 1930 года число 
безработных вновь превысило 3 миллиона, годом позже оно составляло четыре с 
половиной, а в сентябре 1932 года – уже более пяти миллионов, хотя статистика в 
начале года свидетельствовала о шести миллионах безработных, не считая временно 
или частично занятых. Это касалось почти каждой второй семьи, и 15—20 миллионов 
человек зависели от пособия, размера которого по подсчётам американского 
журналиста Г. Р. Никербокера в известном смысле хватало на жизнь, поскольку 
получатель мог на таком рационе умирать от голода целых 10 лет. [145] 
 Чувство полного уныния и бессмысленности существования доминировало над всем. 
Одним из разительных побочных явлений кризиса является беспримерная волна 
самоубийств. Жертвами были сначала прежде всего разоряющиеся банкиры и деловые 
люди, а по мере продолжения кризиса – все чаще представители среднего сословия 
и мелкой буржуазии, мелкие лавочники, служащие, пенсионеры, Для которых острое 
осознание своей социальной принадлежности к бедноте всегда было признаком не 
только лишений, но, в гораздо большей степени, унизительным показателем их 
социального падения. Нередко кончали с собой целые семьи. Рождаемость падала, а 
смертность росла, так что в двадцати крупных городах Германии отмечалось 
уменьшение численности жителей. Весь хаос, а также подчас гротесковая 
бесчеловечность вырождающегося в тисках кризиса капитализма создали почву для 
представлений о крушении целой эпохи. Как обычно в такой атмосфере зародились 
бессмысленные надежды и иррациональные устремления, связывавшиеся с радикальным 
преобразованием всего миропорядка. Это было великое время для шарлатанов, 
астрологов, ясновидящих, хиромантов и спиритов. Нужда и лишения учили если и не 
молитве, то хотя бы псевдорелигиозности и невольно направляли взгляды населения 
на людей, на которых, казалось, лежала печать благодати и которые занимались не 
только обычными людскими делами, но обещали большее, нежели просто нормальное 
существование, порядок и «политику» – а именно, открытие утерянного смысла 
жизни.
 Как никто другой, Гитлер нутром чувствовал эти потребности и сумел 
сконцентрировать их на собственной персоне. Пробил во всех отношениях его час. 
Он моментально преодолел в себе некую тягу к флегме, к затворничеству, не раз 
проявлявшуюся в предыдущие годы. Долгое время не было поводов, которые 
оказались бы на высоте его пафоса. План Дауэса, придирки оккупантов или внешняя 
политика Штреземана – всё это было слишком мелко для его проклятий, и, вероятно,
 он чувствовал, что диссонанс между этими событиями и той экзальтацией, которую 
он пытался разжечь вокруг них, иногда производил нелепое впечатление. Но теперь 
он наконец видел достойный, пронизанный катастрофой фон, могущий придать его 
демагогическому авантюризму необходимое драматическое обрамление. В своей 
агитации он всё ещё фиксировал внимание на Версале и внешней политике 
Штреземана, парламентаризме и французской оккупации, на капитализме, марксизме 
и, прежде всего, на всемирном еврейском заговоре; но теперь любое из этих 
понятий можно было легко увязать с царящей потерянностью и нищетой, которую 
ощущали все.
 Гитлер превосходил своих конкурентов хотя бы уже потому, что сумел личным 
устремлениям и чувству отчаяния масс придать характер политического выбора и 
подменить самые противоречивые ожидания собственными намерениями. Представители 
других партий выходили к народу скорее в замешательстве, с успокаивающими 
речами: признаваясь в собственной беспомощности, они полагались на солидарность 
всех тех, кто был бессилен перед лицом катастрофы. Гитлер же выступал 
оптимистично, агрессивно, подчёркивая свою веру в будущее, и лелеял свою 
враждебность. «Никогда в жизни, – заявлял он, – я не чувствовал себя так хорошо 
и таким внутренне довольным собой, как в эти дни» [146] . В своих разнообразных 
призывах, звучавших словно сигнал боевой тревоги, он апеллировал к запутавшимся 
людям, которые ощущали на себе давление как справа, так и слева, и со стороны 
капитализма, и со стороны коммунизма, и были обижены на существующий строй, 
отказывавший им в поддержке. Его программа отбрасывала и то, и другое: она была 
антикапиталистической и антипролетарской, революционной и реставрационной, она 
рисовала холодные видения будущего и одновременно картины, исполненные тоски по 
доброму старому времени, и была тонко сориентирована на парадокс революционного 
возмущения, стремящегося к восстановлению прежних порядков. Эта программа 
сознательно ломала рамки всех традиционных фронтов. Но ставя себя решительно и 
радикально вне границ «системы», Гитлер одновременно настойчиво утверждал свою 
непричастность к царящим бедствиям и тем обосновывал свой приговор всему 
существующему.
 Словно в подтверждение его слов, парламентские институты не выдержали даже 
первого испытания. Ещё до кульминации кризиса распалась весной 1930 года 
«большая коалиция». Её конец стал прологом к прощанию с республикой. На первый 
взгляд речь шла о давно тлевших, по сути, незначительных разногласиях между 
обеими партиями крайних флангов о распределении бремени расходов на пособия по 
безработице; на деле же правительство Германа Мюллера распалось вследствие