понимаешь, какой соблазн заключался для него в том покровительстве, которое ему 
предлагал Гугенберг: оно освобождало его от имиджа дешёвого псевдореволюционера 
и путчиста и возвращало возможность предстать перед общественностью в окружении 
влиятельных буржуазных авторитетов, используя репутацию знати. Это был шанс, 
который ему однажды уже был дан и который он тогда упустил; теперь он выказывал 
решимость использовать его гораздо осмотрительнее.
 Заключив союз, НСДАП прежде всего получила средства для развёртывания своего 
сильного пропагандистского аппарата, и она немедленно продемонстрировала 
общественности стиль своей пропаганды, беспримерный по радикальности и 
настырности. Как писал сам Гитлер в одном из писем того времени, ничего 
подобного в Германии ещё не бывало: «Мы перепахали наш народ, как этого не 
делала ни одна другая партия» [136] . Вся энергия, скопившаяся за годы ожидания,
 весь гнев его жаждавших действий последователей, казалось, вырвались наружу в 
натиске. Ни один из партнёров по союзу не мог равняться с НСДАП в безудержности,
 остроте и агитаторской ловкости. С самого начала она не оставляла сомнений в 
том, что план Юнга был только предлогом этой кампании, и превратила свою 
агитацию в шумный суд над «системой», якобы погрязшей в бездарности, 
предательстве и спекуляциях: «Время придёт», – восклицал Гитлер в конце ноября 
в своей речи в Херсбруке, – «и тогда у виновных в развале Германии пройдёт 
охота веселиться. Их охватит страх. Тогда они поймут, что возмездие грядёт». 
Словно зачарованные дикой демагогией национал-социалистов, смотрели Гугенберг и 
остальные консервативные союзники по коалиции на высвобожденную ими мощную 
волну. Они ободряли её, подгоняли снова и снова. Ослеплённые уверенностью в 
своей руководящей роли, они ещё верили, что волна выносит их к берегу, между 
тем как она давно их поглотила.
 В этой ситуации Гитлера не особенно огорчало отсутствие видимого успеха 
кампании. Проект «Закона против закабаления немецкого народа» собрал в ходе 
плебисцита, хоть и с трудом, необходимую поддержку в 10 % голосов; но в 
рейхстаге к нему присоединилось всего 82 депутата из 318, а заключительный 
референдум от 22 декабря 1929 года окончился и вовсе поражением. Инициаторы 
проекта едва-едва набрали 14%, т. е. всего около четверти необходимых голосов; 
они почти на 5% голосов отстали даже от результатов, полученных НСДАП и ДНФП на 
выборах в рейхстаг годом раньше.
 И всё же для Гитлера это означало окончательный прорыв в большую политику. 
Благодаря поддержке со стороны многочисленных изданий концерна Гугенберга он 
сразу обрёл популярность, больше того: он заявил о себе как самой 
целеустремлённой силе в радах правых, охваченных разбродом и спорами. Сам он 
говорил о «большом переломе» в общественном мнении и называл «удивительным» то, 
«как здесь презрительное, высокомерное или глупое отрицание партии, всего пару 
лет тому назад бывшее само собой разумеющимся, превратилось в ожидание, полное 
надежды» [137] . После начала кампании, 3 и 4 августа 1929 года, он созвал в 
Нюрнберге съезд партии. Все говорит в пользу предположения, что этим он хотел 
продемонстрировать широту и ударную силу своего движения – прежде всего своим 
консервативным партнёрам. На этом съезде нацисты впервые превратили 
традиционное партийное мероприятие в массовую демонстрацию, спланированную 
по-военному чётко, по всем правилам зрелищных действ и зрительской психологии. 
Если верить цифрам, то 30 с лишним специальных поездов привезли почти 200 000 
сторонников из всех частей Германии. Их форма, их знамёна и оркестры в течение 
нескольких дней навязчиво определяли атмосферу старинного имперского города. 
Большая часть тех 24 знамён, которые были торжественно освящены, прибыли в 
основном из Баварии, Австрии и Шлезвиг-Гольштейна. На большом заключительном 
митинге около 60 000 штурмовиков, уже одетых в одинаковую форму и оснащённых 
походным снаряжением, в течение трех с половиной часов проходили торжественным 
строем перед Гитлером. Некоторые части, охваченные эйфорией этих дней, угрожали 
насильственными акциями, и то же самое настроение определило предложение 
радикального крыла, согласно которому участие НСДАП в правительстве должно было 
быть «отныне и навсегда запрещено». Гитлер отклонил это предложение 
одним-единственным коротким, но характерным замечанием в том смысле, что 
оправдан любой шаг, который может «привести движение к политической власти». 
Тем не менее, курсу на законность угрожала теперь новая опасность – прежде 
всего самосознание быстро растущей партийной армии. К концу года численность 
отрядов штурмовиков сравнялась с численностью рейхсвера. [138] 
 Союз с Гугенбергом сделал возможным и многочисленные связи с экономикой, 
которая в общем и целом раньше годами поддерживала внешнюю политику Штрсземана, 
однако же решительно воспротивилась плану Юнга. До тех пор Гитлер, если 
отвлечься от редких исключений вроде Фрица Тиссена, пользовался материальной 
поддержкой только у сравнительно мелких фабрикантов. Его антисоциалистическая 
позиция, его высказывания в защиту собственности, когда речь шла об 
экспроприации княжеской собственности, тоже не принесли ему материальных выгод. 
Но зато теперь ему открылся доступ к обильным источникам. Ещё раньше, во 
времена запрета публичных выступлений, он объездил страну. Чаще всего он бывал 
в Рурской области, где на закрытых совещаниях, иногда перед сотнями 
предпринимателей, в большинстве своём настроенных скептически, искоренял страх 
перед национальным социализмом, уверяя, что это учение активно защищает частную 
собственность. Верный своему убеждению, что успех – это признак аристократизма, 
он расхваливал крупного предпринимателя как тип высшей, ведущей расы и в общем 
создавал впечатление человека, который «не требует ничего из того, что было бы 
неприемлемо для работодателя» [139] . Кроме того, снова пригодились прежние 
связи с салонами Мюнхена, в которых он по-прежнему был желанным гостем. Эльза 
Брукман, которая, как она сама говорила, видела «смысл своей жизни» в