Эссера и Штрайхера [79] . Совершенно ошибочно оценивая обстановку, они 
надеялись вырвать Гитлера из тисков «порочного мюнхенского направления», спасти 
его от «диктатуры Эссера» и переманить на свою сторону. И здесь уже не в первый 
раз встречаешься с трудно объяснимым, распространившимся ещё в ранние времена и 
– вопреки всем абсолютно очевидным фактам – продержавшимся до самого конца 
представлении, будто «фюрера», человека слабого и человечного, постоянно 
окружают только плохие советчики, эгоистичные или злокозненные элементы, 
мешающие ему действовать по собственной доброй воле и скрывающие от него все 
плохое.
 Программа группы, опубликованная в амбициозно подаваемом, но – и это весьма 
примечательно – редактировавшемся самим Геббельсом журнале 
«Национал-социалистише брифе», выходившем два раза в месяц, пыталась главным 
образом повернуть лицо движения в сторону современности и вывести его из-под 
пресса ностальгически ориентированной на прошлое идеологии среднего сословия. 
Почти все, что в Мюнхене «было свято, ставилось тут когда-нибудь под сомнение 
либо открыто поносилось». Особенное внимание уделялось журналом иным, по 
сравнению с югом, социальным условиям на севере, его, в противоположность 
Баварии, пролетарско-городской структуре, и это усиливало антикапиталистическую 
тенденцию журнала. Так, в письме одного из берлинских сторонников партии 
говорилось, что национал-социализм не может состоять «из радикализированных 
буржуа» и не должен «пугаться слов „рабочий“ и „социалист“ [80] . «Мы – 
социалисты, – так формулировал журнал одно из своих программных кредо, – мы – 
враги, смертельные враги нынешней капиталистической системы хозяйствования с её 
эксплуатацией слабых, с её несправедливой оплатой труда… мы полны решимости при 
всех обстоятельствах уничтожить эту систему». Совершенно в том же духе Геббельс 
искал формулы сближения между национальными социалистами и коммунистами и 
составил целый ката-лог их идентичных позиции и взглядов. Он отнюдь не отрицал 
теорию классовой борьбы и уверял, что крушение России похоронило бы «на веки 
вечные наши мечты о национал-социалистической Германии», подвергал в то же 
время сомнению теорию Гитлера об универсальном враге-еврее своим замечанием, 
что «вероятно, будет неверно ставить на одну доску еврея-капиталиста и 
еврея-большевика», и дерзко заявлял, что еврейский вопрос вообще «более сложен, 
чем думают». [81] 
 Значительно отличались тут от взглядов мюнхенского руководства и представления 
в области внешней политики. Хотя группа Штрассера восприняла социалистический 
зов эпохи, она понимала его «не как призыв к классу пролетариев, а как призыв к 
нациям-пролетариям», в первом ряду которых стояла преданная, оскорблённая, 
ограбленная Германия. Мир, считали они, разделён на народы угнетаемые и 
угнетающие, и развивали из этого тезиса те ревизионистские требования, что были 
осуждены в «Майн кампф» как «политический бред». И если Гитлер рассматривал 
Советскую Россию как объект широких завоевательных планов, а Розенберг называл 
её «колонией еврейских палачей», то Геббельс с глубоким уважением отзывался о 
русской воле к утопии, а сам Штрассер выступал за союз с Москвой «против 
милитаризма Франции, против империализма Англии, против капитализма 
Уолл-стрита» [82] . В своих программных заявлениях группа ставила требование об 
отмене крупного землевладения, о принудительной организации всех крестьян в 
сельскохозяйственные кооперативы, о слиянии всех мелких предприятий в 
корпорации, а также о частичной социализации всех тех промысловых объединений, 
где число работников превышает двадцать человек, – рабочему коллективу, при 
сохранении частнопредпринимательского ведения хозяйства, предусматривалась доля 
в десять процентов, государству – тридцать, области – шесть, а общие – пять 
процентов. Они поддерживали также предложения по упрощению законодательства, по 
организации школьного образования, которое было бы доступно выходцам из любого 
класса, а также по частичной натурооплате, что являлось романтическим 
выражением порождённого инфляцией и распространившегося недоверия к денежному 
обращению.
 Основные принципы этой программы были изложены Грегором Штрассером на 
заседании, состоявшемся 22 ноября 1925 года в Ганновере и продемонстрировавшем 
вышедшее за все мыслимые рамки мятежное настроение северо – и западногерманских 
гау по отношению к центру и «мюнхенскому папе», как это было сказано под 
дружные аплодисменты присутствовавших гауляйтером Рустом. На новой встрече, 
имевшей место в конце января снова в Ганновере, в квартире гауляйтера Руста, 
Геббельс потребовал, чтобы присланному Гитлером в качестве наблюдателя и 
усердно записывавшему каждое острое замечание участников встречи Готфриду 
Федеру просто указали на дверь. На том же совещании, если верить источникам, он 
же предложил, «чтобы мелкий буржуа Адольф Гитлер был изгнан из рядов 
национал-социалистической партии». [83] 
 Однако куда более тревожащими, нежели подобного рода мятежные высказывания, 
были деловые обсуждения на встрече, показавшие, насколько низко упал за это 
время престиж Гитлера. Штрассер, выдвинув в декабре свой проект программы, 
который должен был заменить довольно произвольно сконструированные когда-то 25 
пунктов и снять с партии репутацию представительницы интересов мелкой буржуазии,
 в том же декабре распространил этот проект без ведома центра по всей партии, и 
хотя Гитлер был «в ярости» от такого своеволия, никто на том собрании не 
обратил внимания на возражения Федера, более того, его лишили права голоса при 
голосовании по всем вопросам. А кроме него, презрительно названного Геббельсом 
«засохшим кактусом», из двадцати пяти участников за Гитлера открыто вступился 
только один человек – кёльнский гауляйтер Роберт Лей, «глупец и, может быть, 
интриган» [84] . И по бурно дебатировавшемуся в это время общественностью 
страны вопросу, следует ли экспроприировать имущество немецких княжеских домов