стране отнюдь не царило «небывалое восхищение», которое пыталась изобразить 
пропаганда режима, и часто звучащий упрёк Гитлера в адрес буржуазии, что она 
одержима своим правовым государством и всегда поднимает громкий вой, «когда 
государство обезвреживает явного вредителя, например, убивает его», становится 
понятным в контексте отсутствия восторга от его беззастенчивых действий [574] . 
Однако общественность истолковала два дня убийств в духе своей традиционной 
антиреволюционной аффектации как преодоление «переходного возраста» движения и 
триумф умеренных, осознающих важность порядка сил, сгруппированных вокруг 
Гитлера, над хаотической энергией национал-социализма. Это представление 
подкрепляло то обстоятельство, что среди ликвидированных были не в последнюю 
очередь широко известные убийцы и головорезы; акция против Рема как раз 
моделировала трюк Гитлера, заключавшийся в том, чтобы наносить каждый раз удар, 
раздваивая сознание, так что возмущённые свершившимся вроде бы имели основание 
ещё и благодарить его: он любил совершать свои преступления, выступая в роли 
спасителя. В том же успокоительном направлении действовала и телеграмма, в 
которой опять введённый в заблуждение рейхспрезидент выразил свою «глубокую 
признательность»: «Вы, – писал он Гитлеру, – спасли немецкий народ от серьёзной 
опасности». Гинденбург был также автором той оправдательной формулы, которая 
бросала на решение Гитлера, продиктованное тактикой борьбы за власть, свет 
грандиозной мифологической значимости: «Тот, кто хочет делать историю, должен 
уметь и проливать кровь». [575] 
 Ещё более важной для вытеснения сомнения и тяжёлых предчувствий была, может 
быть, реакция рейхсвера. Чувствуя себя главным победителем этих дней, он, не 
скрываясь, выражал своё удовлетворение устранением «коричневого дерьма» [576] . 
1 июля, когда убийства ещё продолжались с прежним размахом, берлинская 
комендантская рота, под звуки особо любимого Гитлером «Баденвайлеровского 
марша», специально промаршировала парадным шагом по Вильгельмштрассе, мимо 
имперской канцелярии, и именно Бломберг поздравил Гитлера двумя днями позднее 
от имени кабинета с успешным завершением очистительной акции. В отличие от 
прежних лет, когда Гитлер часто упивался своими успехами и тем самым ставил их 
под угрозу, на этот раз он прямо-таки укрепил рейхсвер в его ощущении триумфа. 
В речи перед рейхстагом он со всей решимостью не только подтвердил его статус 
единственного носителя оружия в государстве, но даже объявил, что сохранит 
«армию как неполитический инструмент»: он не может требовать от офицеров и. 
солдат, «чтобы они каждый в отдельности определили свою позицию по отношению к 
нашему движению».
 Такой необычной, больше никогда не повторяющейся уступкой Гитлер отблагодарил 
руководство армии за то, что оно в истёкшие критические часы, когда его судьба 
была в их руках, осталось лояльным. Вновь, теперь уже в последний раз, все 
висело на волоске, когда эсэсовцы убили генерала фон Шляйхера, его жену и 
генерала фон Бредова. Если бы рейхсвер стал бы настаивать на судебном 
расследовании, то теория «заговора» рухнула бы как карточный домик и тем самым 
удар по консерваторам был бы разоблачён как убийства, обусловленные 
тактическими соображениями укрепления власти, чем он и был в действительности; 
целое буржуазное правое крыло не было бы навсегда парализовано, а, возможно, 
вышло бы из испытаний с окрепшим самосознанием, и сколь бы незначительными ни 
были они для хода событий в целом, в истории были бы акты самоутверждения и 
моральной верности; во всяком случае, не произошло бы того, что Геринг без 
возражений смог завершить заседание рейхстага 13 июля заявлением, что весь 
немецкий народ «каждый мужчина и каждая женщина» соединяются в одном 
единственном возгласе: «Все мы всегда одобряем то, что делает наш фюрер». [577] 

 Ибо Гитлер уловил своим чутьём соотношение сил: если рейхсвер позволил 
безнаказанно убивать своих людей, то он добился прорыва к неограниченному 
господству, институт, который молча снёс такие удары, никогда больше не сможет 
эффективно противодействовать ему, хотя руководство армии ещё ликовало, а 
Райхенау самодовольно считал, что было совсем не легко представить дело чисто 
партийным конфликтом [578] . Но тактическая концепция Гитлера как раз в том и 
состояла, чтобы не вовлекать так сильно рейхсвер в устранение Рема, чтобы не 
быть ему обязанным, но вместе с тем втянуть его в такой степени, чтобы он 
должен был поддаться коррупции. Играющие в политику дилетанты в мундирах, честь 
которых по незабываемому высказыванию Бломберга отныне была в «изворотливости», 
заключили с Гитлером «неравный союз»; и справедливо отмечалось [579] , что ими 
руководила не «Немезида власти», как утверждал английский историк Джон У. 
Уилер-Беннетт, а политическая бездарность и неполитическое высокомерие. Если 
общественному порядку, как позже утверждал фон Бломберг, действительно угрожали 
бунтовщики и заговорщики, то долгом рейхсвера, было, наверное, вмешаться; если 
это было не так, то он должен был пресечь продолжавшиеся несколько дней 
убийства. Вместо этого он оставался в бездеятельном ожидании, выдавал оружие и 
в конце поздравлял себя с проницательностью, которая позволила сохранить руки 
чистыми и всё же оказаться в победителях, не подозревая, сколь недолговечной 
может быть эта победа.
 Когда в кульминационный момент убийств бывший статс-секретарь Планк требовал 
от генерала фон Фрича вмешаться в события, начальник управления сухопутных 
войск сослался на отсутствие приказов. Планк предостерёг: «Если Вы, господин 
генерал, будете бездеятельно наблюдать, то Вас рано или поздно постигнет та же 
судьба». Тремя с половиной годами позже фон Фрич вместе с фон Бломбергом был 
отправлен в отставку при задевающих их честь обстоятельствах; обвинение 
основывалось, как и в случае фон Шляйхера и фон Бредова, на сфабрикованных 
документах, и в рядах СА пошли злорадные разговоры о «мести за 30 июня» [580] :