| |
захвата власти национал-социалистами после 30 января, хотя Гитлер стал
немедленно камуфлировать значение события картинами восстановленной нормальной
жизни. Уже 2 июля Геринг приказал всем полицейским управлением «сжечь… все дела,
связанные с акциями двух последних дней» [571] . Распоряжением министерства
пропаганды в прессе запрещалось публиковать объявления о смерти убитых или
«застреленных при попытке к бегству», а на заседании 3 июля Гитлер как бы между
делом добился санкционирования преступления, внеся на рассмотрение среди более
чем двадцати законов скорее второстепенного свойства один, состоявший из одного
единственного параграфа: «Меры, принятые для подавления нападений 30 июня, 1 и
2 июля 1934 года, представлявших собой государственную измену и измену Родине,
считать законными как принятые для необходимой обороны государства».
Однако Гитлер, похоже, быстро уловил, что все рвение по камуфлированию было
напрасным. Некоторое время он производил растерянное впечатление и ему,
наверное, стоило немалых усилий забыть убийство Рема и Штрассера. Иначе вряд ли
объяснить его десятидневное молчание, которое противоречило всем правилам
психологии и пропаганды; многочасовая оправдательная речь, с которой он,
наконец, выступил 13 июля перед рейхстагом, также обращала на себя внимание
прежде всего многочисленными несуразностями, пропусками звеньев в цепочке
объяснений, а так же властной жестикуляцией; она принадлежала к числу наиболее
слабых достижений его риторики. После пространного вступления, в котором
резюмировались его заботы и его заслуги, Гитлер снова прибег к самому надёжному
средству своей риторики, заклинаниям насчёт коммунистической опасности, не
преминув объявить ей столетнюю войну на истребление, он свалил всю вину на Рема,
который постоянно ставил его перед неприемлемыми альтернативами, а также
допускал и поощрял в своём окружении коррупцию, гомосексуализм и извращения. Он
говорил о деструктивных, лишённых корней элементах, которые «утратили всякую
внутреннюю связь с упорядоченным человеческим обществом», и «стали
революционерами, которые хотели революции ради революции, видя в ней
хроническое состояние». Но революция, продолжал Гитлер, «не является для нас
перманентным состоянием. Если естественному развитию народа насильно создаётся
смертельно опасное препятствие, то искусственно прерванная эволюция может актом
насилия опять открыть себе русло свободного естественного развития. Не может
быть… благоприятного развития при помощи периодически повторяющихся бунтов». Он
ещё раз осудил ремовскую концепцию национал-социалистической армии и заверил
рейхсвер, ссылаясь на данное рейхспрезиденту обещание: «В государстве есть
только один носитель оружия – вермахт, и только один носитель политической воли
– это национал-социалистическая партия».
Лишь приближаясь к концу речи, Гитлер после пространных оправданий начал
переходить в наступление:
«Бунты подавляются по извечно одинаковым железным законам. Если кто-нибудь
упрекнёт меня в том, что мы не провели эти дела через обычные суды, то я могу
сказать ему только одно: в этот час я нёс ответственность за судьбу немецкой
нации и был в силу этого высшим судьёй немецкого народа!.. Я приказал
расстрелять главных виновников этого предательства, и я приказал выжечь язвы…
внутренней заразы до здоровой ткани… Нация должна знать, что никто не смеет
безнаказанно угрожать её существованию, а оно гарантируется её внутренним
порядком и безопасностью! И каждый должен навсегда запомнить, что если он
поднимет руку на государство, его неминуемой участью будет смерть».
Необычная неуверенность Гитлера, которая все ещё ощущается даже в таких
пассажах, отражала не в последнюю очередь кое-что от глубокого ужаса
общественности, вызванного событиями 30 июня. Казалось, что она инстинктивно
уловила, что с этого дня началась новая фаза и что ей предстоят сомнительные
авантюры, опасности и тревоги. До сих пор заблуждения относительно природы
режима были вполне понятны; разнообразные иллюзии, исходившие из того, что
беззаконие и террор представляли собой лишь неизбежные и ограниченные временем
сопутствовавшие обстоятельства революции, которая в целом была однозначно
нацелена на установление порядка, могли опираться на многочисленные причины. И
только теперь было развеяно право на политическую ошибку: убийство как средство
государственной политики разрушало возможность безоглядной веры, тем более что
и Гитлер в своей речи не делал секрета из своих злодейств и заявил о своей
претензии на роль «верховного судьи», беспрепятственно распоряжающегося жизнью
и смертью. С этого момента не существовало ни правовых, ни моральных механизмов
защиты от радикализирующейся воли Гитлера и режима. Явным подтверждением этих
тенденций стало то, что все сообщники от Гиммлера и Зеппа Дитриха до эсэсовских
палачей низшего звена получили вознаграждения или поощрения, а 4 июля были
награждены в Берлине на специальной церемонии «почётным кинжалом» [572] .
Констатация непосредственной взаимосвязи между убийствами 30 июня и более
поздней практикой массовых убийств в лагерях на Востоке не надуманная
искусственная схема – Гиммлер сам в своей знаменитой речи в Позене 4 октября
1943 года связал эти два процесса и тем самым подтвердил «преемственность
преступления», которое не допускает никаких различий между конструктивной,
определявшейся идеалистической страстью начальной фазой
национал-социалистического господства и более поздним периодом
саморазрушительного вырождения. [573]
Распространённое среди общественности чувство обеспокоенности сменилось,
правда, уже скоро известным облегчением в связи с тем, что революционным
проискам СА, которые вновь оживили столько опасений перед беспорядками,
произволом и властью черни, в конце концов все же был положен конец. Хотя в
|
|
