теперь анахронизмом.
 В исходе плебисцита можно было не сомневаться.
 Накапливавшееся годами чувство унижения, глубокой обиды за бесчисленные 
притеснения, с помощью которых Германию дискриминировали и держали в положении 
побеждённой страны, вырвалось теперь на свободу и даже критически настроенные 
люди, которые скоро перешли к активному сопротивлению, превозносили исполненный 
самосознания жест Гитлера: их объединила потребность, как докладывал британский 
посол в Лондон, отомстить Лиге наций за её никчёмность, которую она часто 
демонстрировала. Поскольку Гитлер увязал голосование по вопросу выхода с 
оценкой своей политики в целом, соединив эти два элемента в один, 
сформулированный в общем виде вопрос, люди лишены были возможности одобрить 
решение о выходе, но осудить политику внутри страны. Вследствие этого плебисцит 
стал одним из самых эффективных шахматных ходов в процессе внутреннего 
укрепления власти.
 24 октября Гитлер сам открыл кампанию большой речью в берлинском Дворце спорта,
 плебисцит был назначен на 12 ноября, на следующий день после 15-й годовщины 
перемирия в 1918 году. Поставленный перед вызовом плебисцита, Гитлере 
взвинтился до пароксизма типа транса: «Я заявляю, – кричал он массам, – что я в 
любой момент лучше умру, чем подпишу какой-нибудь документ, который, по моему 
глубочайшему убеждению, ничего не даёт немецкому народу», он также просил нацию,
 «если я когда-либо допущу такую ошибку или если народ сочтёт мои действия не 
заслуживающим его поддержки, казнить меня: я твёрдо приму заслуженное!» И как 
всегда, в тех случаях, когда он чувствовал себя обиженным или задетым, он 
демагогически упивался стенаниями из-за совершенной по отношению к нему 
несправедливости. Рабочим заводов «Сименс-Шукерт-Верке» он – в сапогах, брюках 
от мундира и тёмном цивильном пиджаке – кричал с гигантской сборочной 
установки: «Мы готовы с удовольствием принять участие в работе над любым 
международным договором – но только как равноправные партнёры. В своей личной 
жизни я никогда не навязывал себя благородному обществу, которое не хотело 
моего присутствия или не считало ровней себе. Мне оно не нужно и у немецкого 
народа столько же характера. Мы нигде не играем роль чистильщика сапог, людей 
второго сорта.
 Нет, или дайте нам равные права, или мир больше не увидит нас ни на одной 
конференции».
 Опять, как в прошлые годы была развязана «плакатная война»: «Мы хотим чести и 
равноправия!» В Берлине, в Мюнхене и Франкфурте по улицам ездили в своих 
инвалидных колясках искалеченные фронтовики с плакатами «Павшие за Германию 
требуют твоего голоса!». Примечательно, что часто использовались и цитаты из 
выступлений британского премьер-министра периода войны Ллойд Джорджа: 
«Справедливость на стороне Германии!» «А стала бы Англия долго терпеть такое 
унижение?» [504] Опять по стране прокатилась волна гигантских маршей, акций 
протеста и массовых манифестаций. За несколько дней до принятия решения страна 
замерла в полном молчании на две минуты в память о героях, настраиваясь на 
соответствующий лад. Гитлер с обезоруживающим простодушием заверял, что жизнь в 
Германии не потому налажена столь похоже на армейский образец, чтобы проводить 
демонстрации против Франции, «а чтобы выразить формирование своей политической 
воли, необходимой для ликвидации коммунизма. Весь остальной мир, окопавшийся в 
неприступных крепостях, создающий огромные авианосцы, конструирующий гигантские 
танки и отливающий исполинские пушки, не может говорить об угрозе в связи с тем,
 что немецкие национал-социалисты маршируют без оружия в колоннах по четыре и 
тем самым наглядно выражают сплочённость немецкого народа, действенно защищая 
её… Германия имеет не меньше прав на безопасность, чем другие нации» [505] . На 
результатах голосования отразились не только все обиды народа, который долго 
ощущал себя в положении деклассированного, но и усилившееся запугивание: 95 
процентов принявших участие в плебисците одобрили решение правительства; хотя 
этот результат был подтасован и получен в результате террористического 
принуждения, он тем не менее отражал тенденцию в настроениях общественности. На 
одновременных выборах в рейхстаг из 45 млн., имевших право голосовать, свыше 
39 млн. отдали свои голоса кандидатам единого списка национал-социалистов. Этот 
день восторженно праздновался как «чудо воскрешения немецкого народа» [506] , 
британский посол сэр Эрик Фиппс докладывал своему правительству: «Одно 
бесспорно: позиция господина Гитлера неуязвима. Даже в кругах, которые 
совершенно не одобряют национал-социализм, он резко усилил свой авторитет 
выборами или, скорее, речами в ходе предвыборной борьбы… Во всех прежних 
предвыборных кампаниях он, естественно, сражался за свою партию и поносил 
врагов. В ходе нынешней… немцы увидели нового канцлера, человека из крови и 
железа, и его выступления звучал совсем не так, как речи бушевавшего на трибуне 
оратора двенадцать месяцев тому назад, речи нациста, расправляющегося с 
марксистами».
 Теперь Гитлер применил тактику последовательных нападений на международной 
арене, которая столь успешно зарекомендовала себя при завоевании власти внутри 
страны. Ещё не прошло замешательство из-за разрыва с женевским форумом и ещё 
ощущалось раздражение его вызывающим шагом – обратить демократический принцип 
плебисцита против самих демократий, как он уже опять захватил инициативу, чтобы 
вступить в диалог с только что оскорблёнными на новых, более благоприятных 
позициях. В середине декабря он отверг в своём меморандуме идею разоружения, но 
заявил о готовности ограничиться оборонительными видами оружия, если Германия 
получит право создать трехсоттысячную армию на основании воинской повинности. 
Это было первым из тех сбалансированных с поразительным чутьём предложений, 
которые целые годы до начала войны создавали основу для его внешнеполитических