к недовольству многочисленных сторонников, «капиталистом» и «масоном высокой 
степени» Яльмаром Шахтом, который обеспечил ему при помощи так называемых 
«мефо-векселей» [491] финансирование общественных работ, а позже – прежде всего 
программ роста военного производства без ощутимой инфляции.
 Беззастенчивее своих предшественников, но и более решительный, чем они, Гитлер 
множеством крупномасштабных мер раскрутил маховик производства. Уже в речи по 
случаю 1 мая он, обращаясь ко «всему немецкому народу», заявлял, что «каждый в 
отдельности… каждый предприниматель, каждый владелец дома, каждый деловой 
человек, каждое частное лицо обязаны в рамках постоянных усилий всего 
сообщества заботиться об обеспечении занятости»; государство включается в это 
дело при помощи программы, которую Гитлер охарактеризовал своим любимым словом 
– «гигантская»: «Мы сломим все сопротивление и широким фронтом возьмёмся за эту 
задачу», – заверил он [492] . Государственные заказы в связи с планом 
строительства поселений и дорог, система стимулирования государственных и 
частных инвестиций, кредиты, налоговые льготы и субсидии способствовали подъёму 
конъюнктуры. И вместе с тем непрерывный поток слов, лозунгов. Они были одной из 
основ успеха, придавая поразительный смысл иронической формуле Гитлера: 
«Великие лгуны – это также и великие волшебники».
 Компонентом психологии стимулов, разработанной Гитлером в те недели, было 
также расширение поначалу добровольной трудовой службы. Последняя была не 
только резервуаром для трудоустройства молодых безработных, но и наглядным 
выражением созидательного оптимизма режима: в освоении заболоченных и заливных 
участков, лесопосадках, строительстве автострад или же регулировании потока рек 
проявлялась заразительная воля к созиданию и будущему. Одновременно эта 
организация, прежде всего после её превращения в систему обязательной трудовой 
повинности в 1935 году, служила преодолению классовых барьеров и пред-армейской 
военной подготовке. Все эти инициативы и элементы взаимодействовали друг с 
другом, и уже в 1934 году ещё при наличии трех миллионов безработных отмечалась 
нехватка квалифицированных рабочих. Двумя годами позже была достигнута полная 
занятость.
 Начавшийся подъем позволил развернуть значительную активность в 
социально-политической области, которая дала немалый эффект. Чтобы не прослыть 
реакционным, режим старался уравновесить реализацию своих строгих представлений 
о порядке, которые выразились, например, в отмене права на забастовку или 
создании единых государственных профсоюзов, – «Германского трудового фронта», 
примирительными проявлениями своего хорошего отношения к рабочим. Были созданы 
многочисленные учреждения, которые организовывали поездки во время отпуска, 
спортивные праздники, художественные выставки, дни народных танцев, различные 
курсы, организовывая людей, и наряду со своими очевидными задачами давать «силу 
через радость» или утверждать «красоту труда», выполняя также функции контроля 
и успокоения. Из найденных разрозненных сводок о результатах выборов в апреле 
1935 года следует, что на отдельных заводах в то время за единый 
национал-социалистический список и тем самым за новый порядок часто голосовало 
не более 30—40 процентов работавших, но в 1932 году национал-социалистические 
производственные организации набирали в среднем лишь четыре процента голосов, и 
даже такой марксистский историк, как Артур Розенберг должен был признать, что 
национал-социализм претворил в жизнь некоторые невыполненные постулаты 
демократической революции. В любом случае, со временем упорная, разноплановая 
обработка рабочих со стороны режима дала эффект, тем более что многие из них 
видели отличие от прошлого «сне столько в утрате прав, сколько во вновь 
обретённой работе». [493] 
 Это же было решающей предпосылкой успеха жёсткой социальной политики «третьего 
рейха». Утрата свободы и социальной самостоятельности, контроль на каждом шагу, 
заметное сокращение приходящейся на них доли в растущем валовом национальном 
продукте – все это мало волновало рабочих; а идеологическими лозунгами их можно 
было завоевать ещё меньше, чем буржуазию. Главным было чувство восстановленной 
социальной уверенности после травмирующих лет страха и депрессии. Это чувство 
перекрывало все; оно заглушало распространённую поначалу весьма широко 
склонность к сопротивлению, мобилизовало волю трудиться с высокой отдачей и 
существенным образом создавало ту картину социального умиротворения, на которую 
с окрепшей самоуверенностью ссылались новые властители: классовая борьба была 
не только табу и под запретом, от неё в значительной мере отказались сами её 
участники. Вместе с тем режим умел продемонстрировать, что он не был 
господством одного социального слоя над всеми остальными, в тех шансах для 
роста, которые он давал каждому, он на самом деле проявлял внеклассовый 
характер. А то, что все же оставалось от сознания социальной дистанции, 
сглаживалось политическим давлением, которому подвергались все: предприниматели,
 рабочие, служащие, крестьяне.
 Во всех этих мерах, которые не только взламывали старые, окостеневшие 
социальные структуры, но в действительности ощутимо улучшали и материальной 
положение широких слоёв, не было, однако, видно подлинно нового 
общественно-политического «проекта». Характерно, что Гитлер обладал только 
концепциями завоевания власти – как внутри страны, так и за её пределами, но не 
завораживающим проектом нового общества. По сути дела он и не хотел изменять 
общество – он хотел только получить его в свои руки. Уже в 1925 году один из 
его собеседников отметил «его идеал – Германия, где народ организован примерно 
так, как армия», а позже, ближе к концу процесса захвата власти, он сам сказал, 
что строй Германии «отныне – это порядок в укреплённом полевом лагере».
 Как ему послужила орудием завоевания власти партия, так и Германия должна была 
стать теперь ему инструментом для того, чтобы «открыть дверь к прочному