| |
менее отражал его позицию: «Я говорю „Да!“ Ханс Фридрих Блунк свёл ожидания,
связанные с началом новой эры, к формуле: „Смирение перед богом, честь рейху,
расцвет искусств“, в то время как историк литературы Эрнст Бертрам сочинил
„заклинание огня“ для того акта сожжения книг, где нашли свой конец
произведения его друга Томаса Манна: „Отбросьте, что вас смущает /Прокляните,
что вас соблазняет, /Что возникло без чистой воли!/ В огонь то, что вам
угрожает!“ Даже Теодор В. Адорно находил в положенном на музыку цикле стихов
Бальдура фон Шираха „сильнейшее воздействие“, провозглашённого Геббельсом
„романтического реализма“. [472]
А тем временем только за первые недели новой власти страну покинули 250
известных учёных, другие подвергались частым притеснениям, запретам на
профессию или издевательским административным придиркам. Представителям
питавшего амбиции в области культуры режима скоро пришлось признать, что первое
«лето искусств» в Германии являет собой скорее картину поля битвы, чем зреющего
урожая. [473]
Начиная с августа 1933 года серией уведомлений сообщалось, что имперский
министр внутренних дел лишил гражданства многих деятелей искусства, писателей и
учёных, в том числе Лиона Фейхтвангера, Альфреда Керра, Генриха и Томаса Маннов,
Анну Зегерс, Теодора Пливье и Альберта Эйнштейна. Но оставшиеся, «не ломаясь»,
заняли освободившиеся места в академиях и на праздничных банкетах, стыдливо
делая вид, что не замечают трагедию изгнанных и запрещённых. К кому бы режим не
обращался – все шли служить ему: Рихард Штраус, Вильгельм Фуртвенглер, Вернер
Краус, Густав Грюндгенс – конечно, не все из слабости или приспособленчества,
может быть, их увлекли за собой порыв захвата власти, чувство национального
подъёма, которое пробуждало почти непреодолимую потребность встать в строй со
всеми, самому «унифицировать» себя. Другими руководило намерение укрепить
позитивные силы в «великом народном движении, устремлённом к возвышенным
идеалам» национал-социализма, взять под свою мудрую опеку честных, но
примитивных нацистских драчунов, сублимировать их первобытную энергию, придать
утончённость «преследующим самые добрые намерения, но ещё сырым идеалам
„человека из народа“ Адольфа Гитлера» и таким способом «показать впервые самим
национал-социалистам», что действительно кроется в их тёмном порыве, и тем
самым создать возможность возникновения «более совершенного»
национал-социализма» [474] . Часто встречающаяся в революционную эпоху надежда,
что удастся предотвратить худший вариант, причудливо сочеталась с
представлением, согласно которому великая сцена национального братания даёт
неповторимый шанс внести духовность в «грязную политику». Гораздо вероятнее,
что именно в таких интеллектуальных иллюзиях, а не в трусости и
приспособленчестве, которые тоже были распространены, заключается специфическая
немецкая преемственность национал-социализма.
Но наше понимание происшедшего будет не полным, если мы не примем во внимание
доминирующее ощущение эпохального поворота. Никогда не закрывавшийся вопрос о
корнях успеха откровенно антидуховного гитлеровского движения находит ответ в
среде писателей, профессоров и интеллектуалов не в последнюю очередь в
антидуховной тенденции самой эпохи.
Над временем властвовало широкое антирационалистическое настроение, которое
противопоставляло духу как «самой неплодотворной из всех иллюзий» «исконные
силы жизни» и предвещало конец господству разума. В Германии его прежде всего
порождала реальная действительность республики, которая своей трезвостью и
эмоциональной скудостью, казалось, с предельной ясностью подтверждала
несостоятельность рациональных принципов. Даже Макс Шелер истолковал в докладе
20-х годов иррациональные движения времени как процесс «оздоровления»,
«систематичный бунт инстинктов в человеке нового века против утрированной
интеллектуальности наших отцов», отмежевавшись, правда, от тех, кто
пренебрежительно относится к духу [475] ; как политический прорыв в ходе этого
процесса и понимали в основном победу гитлеровского движения – как самое
последовательное осуществление в политическом пространстве склонностей к
бегству в псевдорелигию, ненависти к цивилизации и «отвращения к мудрствованиям
познания». Именно этим национал-социализм оказывал соблазнительное воздействие
на многих интеллектуалов в изолированности своего книжного мира, жаждавших
братания с массами, приобщения к их жизненной силе, целостности и исторической
действенности.
Слабостью было также антипросвещенческое настроение времени, а склонность к
нему – общеевропейским явлением. В то время, как обладавший сильным
национальным чувством консервативный писатель Эдгар Юнг заявил о своём
«уважении к примитивности народного движения, к боевой силе победивших
гауляйтеров и штурмфюреров», не кто иной, как Поль Валери находил
«очаровательным, что нацисты так беспредельно презирают духовность» [476] . В
наиболее впечатляющем виде весь набор мотивов – заблуждений, надежд,
самоискушений – предстаёт в знаменитом письме поэта Готфрида Бенна,
адресованном эмигрировавшему Клаусу Манну:
«Я по сокровенно личным мотивам за новое государство, ибо это мой народ
прокладывает здесь себе путь вперёд. Да кто я такой, чтобы держаться особняком,
разве я знаю, как можно было бы сделать лучше? – Нет! Я могу пытаться направить
его в меру своих сил туда, куда бы мне хотелось, чтобы он шёл, но если мне это
не удастся – он останется моим народом. Народ – это так много! Моим духовным и
экономическим существованием, моим языком, моей жизнью, моими человеческими
связями, всей суммой отложившегося в моём мозгу я обязан в первую очередь этому
народу. Этому народу принадлежали предки, в этот народ вольются дети. Поскольку
|
|
