отдельными палатами охватывала всех занятых в сфере искусства и публицистики: 
архитектора равно как и торговца предметами искусства, художников, театральных 
декораторов, а также и осветителя, и продавца газет; всех их, открыто заявил 
Геббельс, новое государство хочет избавить от «чувства безутешной пустоты», 
отказ в приёме или исключение из этой организации надзора за культурой и её 
политизацией были равнозначны запрету заниматься своей профессией. И уже скоро 
полиция стала разбирать многочисленные доносы, выслеживать работы запрещённых 
деятелей искусства и контролировать соблюдение вынесенных постановлений о 
запрете на работу. В декабре 1933 года свыше тысячи книг или произведений 
искусства вообще подверглось запрету, не менее чем двадцать одной, отчасти 
конкурирующей инстанцией, годом позже эта судьба постигла уже свыше 4 тысяч 
публикаций. Революция нигде не останавливается, заявил Геббельс в одной из 
своих «основополагающих речей», посвящённых культуре, главное дело – чтобы «на 
место отдельного человека и его обожествления теперь встал народ и его 
обожествление. В центре всего стоит народ… У работника искусства есть, пожалуй, 
право считать себя вне политики в то время, когда политика сводится лишь к 
крикливым схваткам диадохов [468] между парламентскими партиями. Но в тот 
момент, когда политика пишет народную драму, когда крушат прежний мир, когда 
исчезают старые ценности и возникают новые – в этот момент деятель искусства не 
может сказать: «Меня это не касается». Это его ещё как касается» [469] Будучи 
имперским руководителем пропаганды НСДАП, Геббельс одновременно покрыл страну 
плотной сетью системы имперских управлений пропаганды, число которых было в 
конце концов доведено до 41, несколькими годами позже они были повышены до 
статуса имперских ведомств.
 Уже весной 1933 года была в основном завершена унификация радио как в кадровом,
 так и организационном отношении. Из насчитывавшихся в Германии примерно трех 
тысяч газет большое число прежде всего местных изданий было устранено при 
помощи экономического давления или борьбы за подписчиков, в которой были пущены 
в ход все средства государства; другие были конфискованы, лишь некоторые из 
крупных газет, использование престижа которых сулило определённую выгоду, 
продолжали выходить и продержались, как например, «Франкфуртер цайтунг», до 
периода войны; но рамки, в пределах которых им дозволялось писать, были резко 
сужены уже в начальной фазе захвата власти, железный принцип жёстких указаний 
свыше, навязывания официальных формулировок, которые, как правило, 
устанавливались на ежедневной имперской пресс-конференции, обеспечивал 
политическую регламентацию и сводил свободу печати к намёкам между строк. 
Вместе с тем одновременно Геббельс поощрял все различия в формальном и 
стилистическом отношении и вообще старался смягчить и скрыть государственную 
монополию на мнения журналистским многообразием. Печать, как и вообще культура, 
в соответствии с выданным им девизом, должна была быть «едина в воле и 
многообразна по выражениям воли». [470] 
 В целом можно отметить, что и в культурной сфере унификация проходила без 
протестов, без признаков действенного сопротивления. Только протестантская 
церковь смогла, хотя и ценой раскола, дать отпор открытому захвату власти, в то 
время как воля к отпору у католической церкви, епископы которой поначалу 
нападали на национал-социализм в резких заявлениях о борьбе с ним и официально 
осуждали его, потеряла почву под ногами в результате начатых Гитлером 
переговоров о конкордате со всеми их обещаниями и мнимыми уступками, прежде чем 
она нашла в себе силы выступить с запоздалым сопротивлением, которое 
тормозилось слишком многими тактическими ограничениями. При этом 
псевдохристианское святошество режима оказало воздействие на представителей 
обеих конфессий, и сам Гитлер умел, постоянно взывая к Всевышнему или 
«провидению», создать впечатление человека с богобоязненным складом ума.
 Готовность к сопротивлению ослаблялась ещё и тем, что часть 
национал-социалистических постулатов, начиная от борьбы с «безбожным 
марксизмом», «вольнодумством» и «упадком нравов» и вплоть до вердикта 
«искусству вырождения», была вполне знакома многим верующим, поскольку пёстрая 
национал-социалистическая идеология в известном плане была «сама производным 
христианских убеждений и частью настроений и идеологий, которые 
сформулировались в христианской общинной жизни в противостоянии с непонятным 
или вызывающим неприятие окружающим миром и современным развитием». [471] 
 И в университетах проявилась лишь слабая воля к самоутверждению, которая 
вскоре погасла в результате апробированного взаимодействия «спонтанных» 
выражений воли низов с последующим административным актом сверху, но в целом 
режим так быстро и легко «скрутил» интеллектуалов, профессоров, деятелей 
искусства и писателей, что возникают сомнения в справедливости 
распространённого тезиса, согласно которому самыми слабыми звеньями перед лицом 
натиска национал-социализма оказались высший офицерский корпус или крупная 
промышленность. В течение нескольких месяцев на добившийся признания и 
обхаживающий обладателей звучных имён режим изливался непрестанный дождь 
заверений в лояльности без всяких на то усилий со стороны новой власти.
 Уже в начале марта и затем в мае несколько сотен вузовских преподавателей всех 
специальностей публично заявили о поддержке Гитлера и нового правительства, под 
«клятвой верности немецких поэтов народному канцлеру Адольфу Гитлеру» стояли 
такие имена, как Биндинг, Хальбе, фон Мало, Понтен и фон Шольц, другое 
обращение было подписано такими авторитетнейшими учёными, как Пиндер, Зауэрбрух 
и Хайдеггер.
 Параллельно с этим было множество индивидуальных выражений одобрения. Герхард 
Гауптман, которого Геббельс целые годы издевательски титуловал «профсоюзным 
Гёте», выступил со статьёй, заголовок которой был придуман редакцией, но тем не