государственного руководства»; только последнее даёт гарантию возможности 
сперва начать борьбу с Версалем при помощи осторожно действующей внешней 
политики, чтобы затем, собрав силы, перейти к «завоеванию нового жизненного 
пространства на Востоке и его беспощадной германизации». Непреложную 
необходимость экспансии, он между тем, обосновывал не только геостратегическими 
аргументами и требованием обеспечить страну продовольствием, но и ссылкой на 
экономический кризис: и его причина, и его решение заключаются-де в «жизненном 
пространстве». При анализе положения ему представляются проблематичными только 
годы скрытого военно-политического восстановления, в этот период станет видно, 
имеются ли во Франции государственные деятели: «Если да, она не даст нам 
времени, а нападёт на нас, вероятно, с восточными сателлитами», – записал один 
из участников встречи.
 В этом выступлении примечательно не только то, что оно с новой стороны 
высветило построенную на идее насилия структуру мышления Гитлера: буквально 
каждое явление он воспринимал лишь как дополнительное подтверждение уже давно 
закрепившихся в уме идей, хотя и при этом настолько неверно оценивал сущность 
явлений – как в случае с экономическим кризисом, что это напоминало прямо-таки 
гротеск; и, по-прежнему, единственным решением, вообще понятным ему, было 
насилие. Рассуждения в этой речи одновременно свидетельствуют о преемственности 
мира идей Гитлера и опровергают все теории, согласно которым влияние лёгшей на 
его плечи ответственности сделало его более умеренным, а позже (обычно называют 
1938 год), когда он впал в старые агрессивные комплексы ненависти или же, как 
утверждает другая версия, оказался под воздействием новой системы маниакальных 
идей, его сущность изменилась.
 Гитлеровская концепция завоевания власти, которая несмотря на все 
заимствования из апробированной практики большевистских и прежде всего 
фашистских государственных переворотов относится к числу действительно 
самостоятельно разработанных, оригинальных элементов его взлёта, все ещё 
остаётся по своему сценарию классической моделью тоталитарного преодоления 
демократических институтов изнутри, т. е. при помощи государственной власти, а 
не в схватке с ней. Он с незаурядной находчивостью, не стеснённой в выборе 
средств, пускал в ход методы последних месяцев, приспосабливая их к новому 
положению. В продуманном взаимодействии с коричневыми вспомогательными 
формированиями все новые дерзкие революционные акции так сочетались с 
юридически санкционированными актами, что возникала, если брать каждый 
отдельный случай, хотя часто сомнительная, но в целом убедительная кулиса 
легальности, прикрывавшая противозаконность режима. В ту же линию вписывалось и 
то, что во многом сохранялись старые институциональные фасады: тем 
беспрепятственнее можно было в их тени осуществлять глубинное преобразование 
всех отношений – пока люди безнадёжно запутывались в своих оценках законности 
или незаконности системы, необходимости лояльности или сопротивления; 
парадоксальное понятие легальной революции – это было нечто гораздо «большее, 
чем пропагандистский приём», его значение для успеха процесса захвата власти 
невозможно переоценить [388] . Гитлер сам объяснял позже, что Германия в то 
время хотела порядка, в силу чего ему пришлось отказаться от открытого 
применения силы; в один из последних дней жизни, когда его охватывали 
настроения отчаяния, он, подводя итог ошибок и упущений прошлого, возлагал на 
любовь немцев к порядку, их манию законопослушания и глубокое неприятие хаоса, 
которые придали нерешительный характер уже революции 1918 года, сорвали и его 
акцию у «Фельдхеррнхалле», ответственность за всю половинчатость, компромиссы и 
роковой отказ от внезапной кровавой расправы: «Иначе тогда были бы 
ликвидированы тысячи… Только потом начинаешь жалеть, что был таким добрым». 
[389] 
 В тот же момент тактика лавинообразно развёртывающейся революции, прикрытой 
атрибутами легальности, представлялась, однако, чрезвычайно успешной. По сути 
дела, всё было предопределено уже в течение февраля тремя декретами, законность 
которых, как казалось, в равной степени обеспечивали буржуазные авторитеты, 
находившиеся рядом с Гитлером, подпись Гинденбурга и сопровождавший все это 
туман национальных лозунгов. Уже 4 февраля вышел декрет «О защите немецкого 
народа», который предоставлял правительству права запрещать политические 
мероприятия, газеты и печатные издания конкурирующих партий на самых 
неопределённых основаниях. Тут же последовали драконовские меры, направленные 
против отличающихся политических воззрений любого направления, был прерван даже 
вскоре после его начала конгресс левых интеллектуалов и деятелей искусств в 
опере Кролля из-за якобы атеистических высказываний. Двумя днями позже, 
следующим чрезвычайным декретом, своего рода вторым государственным переворотом,
 был распущен прусский ландтаг, после того, как соответствующая попытка 
добиться этого парламентским путём потерпела провал. Спустя ещё два дня Гитлер 
обосновал перед ведущими немецкими журналистами чрезвычайный декрет от 4 
февраля, обратив при этом их внимание на ошибочные суждения газет о Рихарде 
Вагнере и заявив, что «хочет уберечь нынешнюю печать от подобных промахов». 
Одновременно он пригрозил самыми решительными мерами тем, «кто сознательно 
хочет вредить Германии» [390] . В комплексе маловразумительных сообщений, 
эффектно скомпонованных с угрозами и актами насилия, скупо поступали сведения о 
Гитлере как о человеке. 5 февраля бюро НСДАП по связям с печатью известило, что 
Адольф Гитлер, «который очень привязан к Мюнхену», сохраняет там свою квартиру 
и что он, между прочим, отказался от оклада рейхсканцлера.
 Тем временем национал-социалисты глубоко проникают в управленческий аппарат. 
При распределении ролей актёров легальной революции Герингу, чья дородность 
придавала ей столь жизнелюбивый оттенок, досталась задача не знающего удержу