ашины, а в конечном счёте 
даже удаётся обвести вокруг пальца и рейхсвер. Вопреки запрету Лоссова он 
направляет Рема и кучку штурмовиков в казармы, чтобы под предлогом того, что 
правительство опасается 1 мая выступлений слева, раздобыть в первую очередь 
карабины и пулемёты. Однако некоторые из партнёров по союзу, видя столь 
откровенные приготовления к путчу, стали выражать свои сомнения, дело дошло до 
споров, но тут события опередили актёров – поднятые по приказу о тревоге люди 
Гитлера уже прибывали из Нюрнберга, Аугсбурга и Фрейзинга, многие были с 
оружием, группа из Бад-Тельца привезла на своём грузовике старое полевое орудие,
 а отряд из Ландсхута во главе с Грегором Штрассером и Генрихом Гиммлером 
прибыл, вооружённый несколькими лёгкими пулемётами. Все они были в ожидании 
столь желанного и самим Гитлером, в течение этих лет уже сотни раз обещанного 
национального восстания – «устранения ноябрьского позора», как гласил этот 
сумрачно-популярный лозунг-раздражитель. Когда же полицай-президент Норц 
обратился с предупреждением к Крибелю, то получил ответ: «Назад у меня пути уже 
нет, слишком поздно… и все равно, если и прольётся кровь». [387] 
 Ещё до рассвета «патриотические союзы» собрались в Обервизенфельде, у 
«Максимилианеума», а также в некоторых других, заранее определённых ключевых 
местах города, чтобы выступить против псевдоугрозы социалистического путча. 
Какое-то время спустя появился и Гитлер, он обошёл территорию, похожую уже на 
военный полевой лагерь; на голове у Гитлера был стальной шлем, а на груди – 
«железный крест» первой степени; его сопровождали Геринг, Штрайхер, Рудольф 
Гесс, Грегор Штрассер, а также командир добровольческого отряда Герхард Росбах, 
стоявший во главе мюнхенских СА. И пока штурмовики в ожидании приказа 
действовать занимались боевой подготовкой, их командиры, растерянные, споря 
друг с другом и все более нервничая, обсуждали, что же делать, поскольку 
условленный сигнал от Рема все не поступал и не поступал.
 А на Терезиенвизе уже проводили свою маёвку профсоюзы и левые партии, шла она 
под традиционными революционными лозунгами, но без эксцессов и в соответствии с 
обязывающим к солидарности настроением майского праздника, а поскольку полиция 
широким кольцом оцепила и лежавший за чертой города Обервизенфельд, то до 
ожидавшихся столкновений дело так и не дошло. Сам же капитан Рем стоял в это 
время, вытянув руки по швам, перед своим начальником генералом фон Лоссовом, 
который уже узнал об акции в казармах и, разгневавшись, требовал возвратить 
присвоенное оружие. Вскоре после полудня капитан, эскортируемый подразделениями 
рейхсвера и полиции, появился в Обервизенфельде и передал приказ Лоссова. И 
хотя Крибель и Штрассер предложили все же напасть на левых, надеясь, что в 
противоборстве, схожем с гражданской войной, в конечном счёте перетянут 
рейхсвер на свою сторону, Гитлер затрубил отбой. Правда, ему удалось избежать 
оскорбительного изъятия оружия прямо на месте – его потом возвратили в казармы 
сами штурмовики, – но поражение было совершенно очевидным, и этого впечатления 
не смог снять и яркий фейерверк его выступления перед соратниками вечером того 
же дня в переполненном цирке «Кроне».
 Есть много признаков того, что для Гитлера это был первый кризис личного плана 
в период его восхождения. Конечно, он мог не без оснований обвинять в 
первомайском фиаско своих партнёров по блоку, в первую очередь это относилось к 
щепетильным и твердолобым национальным союзам, но он должен был и признать, что 
в поведении партнёров проявились и его собственные слабости и просчёты. Но 
прежде своего неверной была сама концепция его действий. Непредвиденный поворот 
и упорство его собственного темперамента привели к тому, что он очутился на 
абсолютно ложной позиции – неожиданно он увидел рейхсвер, мощь которого сделала 
сильным и его, но не у себя в тылу, а прямо перед собой и в угрожающей позиции.
 Это было первым ощутимым ударом после бурного, в течение ряда лет, восхождения,
 и Гитлер, мучимый сомнениями в себе, на несколько недель уезжает к Дитриху 
Эккарту в Берхтесгаден и бывает в Мюнхене лишь наездами, чтобы выступить с 
речью или рассеяться. Если до этого его поведение определялось преимущественно 
инстинктами обретения опоры, то теперь он, под влиянием того майского дня, 
вырабатывает начала своей последовательной тактической системы – первые 
очертания той концепции «фашистской» революции, что проходила не в конфликте, а 
в союзе с государственной властью и получила очень меткое название «революции с 
разрешения господина президента» [388] . Некоторые из своих соображений он в те 
дни запишет, и позднее они войдут в «Майн кампф».
 Ещё больше наводила его на размышления реакция общественности. В своих 
многочисленных подстрекательских речах Гитлер не уставал воспевать дело, волю, 
идею вождизма-фюрерства, ещё за восемь дней до первомайской операции он 
суесловно горевал о нации, которой нужны герои, но приходится иметь дело с 
болтунами, и предавался мечтательным рассуждениям о вере в поступок – конечно 
же, комедия смятения и растерянности на Обервизенфельде такой вере никак не 
соответствовала. «Всеми признается, что Гитлер и его люди сели в лужу!», – 
говорилось в одном из отчётов о тех событиях. Даже мнимый заговор с целью 
убийства, как иронично писала «Мюнхенер пост», «великого Адольфа», по поводу 
чего поднял весьма искусственный шум в «Фелькишер беобахтер» Герман Эссер, едва 
ли мог сколько-нибудь способствовать восстановлению его популярности, тем более 
что сходная разоблачительная история уже публиковалась в апреле и очень скоро 
была раскрыта как выдумка национал-социалистов. «Гитлер перестал занимать 
народную фантазию», – писал корреспондент «Нью-Йоркер штаатсцайтунг»; и впрямь 
казалось, что звезда его, как заметил один знающий наблюдатель-современник уже 
в начале мая, «сильно поблекла». [389] 
 Ему самому, его определявшемуся аффектами взору и в том его депрессивном 
со