нателю, и была как раз позиция 
ожесточённого отпора как пролетариату, так и буржуазии, как капитализму, так и 
марксизму: «Для классово сознательного рабочего нет места в НСДАП, точно так же 
как и для сословно настроенного буржуа», – заявлял Гитлер. [345] 
 Если рассматривать все это в целом, то внимание и приверженцев давал 
национал-социализму раннего периода не какой-то класс, а менталитет – та якобы 
аполитичная, а на деле послушная начальству и жаждущая, чтобы ей руководили, 
конструкция сознания, которая имела место во всех слоях и классах. В 
изменившихся условиях республики обладатели этого сознания увидели, что их 
нежданно-негаданно оставили в беде. Смутные комплексы страха, которыми они были 
преисполнены, ощущались ими с особой силой ещё и потому, что новая форма 
государственности не создала никакого авторитета, могущего в будущем полагаться 
на их привязанность и лояльность. Рождение республики из беды поражения, 
проводимая державами-победительницами, в особенности Францией, диктуемая 
страждущим непониманием политика возмездия за давние грехи кайзеровских времён, 
гнетущий опыт голода, хаоса и расстройства денежного обращения, а также, 
наконец, неверно толковавшаяся как забвение национальной чести политика 
выполнения условий Версальского договора порождали глубочайшую 
неудовлетворённость в плане потребности отождествления себя с государственными 
порядками, той потребности, которой эти люди всегда были обязаны и какой-то 
частью уважения к самим себе. Будучи лишённым блеска и униженным, это 
государство было для них ничем – оно не побуждало их к преданности и не 
вызывало у них фантазии. Строгое понятие о порядке и почтении, которое они 
пронесли в своём неосознанном умонастроении неприятия через все хаотические 
события времени, представлялось им в условиях республики с её конституцией как 
раз и поставленными под вопрос всей этой демократией и свободой печати, 
разногласиями и партийными торгами; с приходом новой государственности они во 
многом перестали понимать мир. В своём беспокойстве, они шли в НСДАП, которая 
была не чем иным, как политической организацией их собственной растерянности, 
обретшей развязные замашки. И в этой связи получает своё объяснение тот 
парадокс, что их тяга к порядку и добрым нравам, к верности и вере находила, 
как они это чувствовали, самое лучшее понимание именно у проникнутых духом 
авантюризма представителей партии Гитлера с их во многих отношениях тёмным и 
необычным жизненным фоном. «Он сравнил довоенную Германию, где царили только 
порядок, чистота и пунктуальность, с нынешней революционной Германией», – 
говорится в одном из отчётов о ранних выступлениях Гитлера; вот к этому-то 
внушённому нации инстинкту правил и дисциплины, либо принимавшему мир 
упорядоченным, либо не принимавшему его вообще, и обращался при все более 
возраставшем одобрении этот начинающий демагог, называя республику отрицанием 
немецкой истории и немецкого естества, отождествляя её с духом делячества и 
карьеризма, в то время как большинство хочет «мира, но никак не свинарника». 
[346] 
 Актуальные лозунги поставлялись Гитлеру инфляцией, которая хотя ещё и не 
приняла тех невиданных причудливых форм, как это будет летом 1923 года, но всё 
же привела практически к экспроприации значительной части среднего сословия. 
Уже в начале 1920 года марка упала до одной десятой своей довоенной стоимости, 
а два года спустя она составляла одну сотую («пфенниговая марка») её прежнего 
курса. Государство, задолжавшее со времён войны 150 миллиардов марок и видевшее 
во все ещё продолжавшихся переговорах о репарациях приближение новых тягот, 
освобождалось таким образом от своих обязательств, это же касалось и всех 
других должников; для заёмщиков кредитов, коммерсантов, промышленников, в том 
числе и в первую очередь для почти полностью освобождённых от налогов и 
производивших продукцию с минимальными затратами на заработную плату экспортных 
предприятий, инфляция была благом, так что они не были лишены 
заинтересованности в дальнейшем расстройстве денежного обращения и, по крайней 
мере в общем, не предпринимали ничего для его нормализации. С помощью дешёвых 
денег, которые в условиях их прогрессирующего обесценивания возвращались назад 
во много раз ещё более дешёвыми, эти люди безудержно и беспрепятственно 
спекулировали в ущерб национальной валюте. Проворные дельцы в течение всего 
нескольких месяцев сколачивали сказочные состояния и создавали почти из ничего 
мощные экономические империи, которые провоцировали тем более отрицательную 
реакцию, потому что их создание шло рука об руку с обнищанием и пролетаризацией 
целых общественных групп, владельцев долговых обязательств, рантье и мелких 
вкладчиков, не имевших вещественной собственности.
 Смутное ощущение взаимосвязи между этими фантастическими карьерами 
капиталистов и массовым обнищанием породило у пострадавших такое чувство, что 
они подвергаются социальному издевательству, и это чувство переходило в 
неослабевающее ожесточение. Сильные антикапиталистические настроения веймарской 
поры не в последнюю очередь вытекают именно отсюда. Но столь же чреватым 
последствиями было и впечатление, что государство, которое в традиционном 
представлении продолжало существовать как бескорыстный, справедливый и 
интегрирующий институт, само выступило с помощью инфляции злостным банкротом по 
отношению к своим гражданам. На маленьких людей с их строгими взглядами на 
порядок – а именно они и оказались главным образом разорёнными – это открытие 
подействовало, может быть, ещё более опустошающе, нежели потеря их скромных 
сбережений, и уж во всяком случае мир, где они жили в строгости, довольстве и 
осмотрительности, рухнул для них под такими ударами безвозвратно. 
Продолжавшийся кризис толкал их на поиск голоса,