дрожа от страха, кому-то подчинялись. 
Разве вы не были повсюду свидетелем того, как после побоищ в залах те, кого 
избили, первыми вступали в партию? Что Вы там болтаете о жестокости и 
возмущаетесь мучениями? Масса хочет этого. Ей нужно чего-то страшиться». [338] 
 С растущей уверенностью Гитлер будет все внимательнее следить за тем, чтобы за 
риторическими и литургическими средствами пропаганды не забывалась и рекламная 
роль акций грубого насилия. А один из его «унтерфюреров» выдвинул на одном 
собрании штурмовиков такой лозунг: «Бейте посильнее, а если одного-другого 
прикончите, то это не беда».
 И так называемое «сражение в „Хофбройхаузе“ 4 ноября 1921 года, ставшее для СА 
мифом, тоже было, очевидно, спровоцировано Гитлером именно из этих соображений. 
На один из организованных им митингов явились целые команды социал-демократов, 
которые должны были его сорвать, – Гитлер определял число противников семью или 
восьмью сотнями. А штурмовиков в тот день – из-за переезда штаб-квартиры партии 
в другое помещение – было всего пятьдесят человек. Гитлер потом сам опишет, как 
он своим страстным выступлением воодушевил этот сначала растерявшийся по 
причине своей малочисленности отряд: сегодня идёт речь о жизни и смерти, сказал 
он им, вы не имеете права покидать зал, даже если вас вынесут отсюда мёртвыми, 
у тех, кто струсит, он собственноручно сорвёт повязки и значки, а лучший вид 
обороны – это нападение. „Ответом было – так он живописал, – троекратное 
„хайль!“, прозвучавшее в этот раз резче и жёстче обычного“. Далее он 
рассказывает:

 «Тогда я вошёл в зал и смог собственными глазами определить ситуацию. Они 
сидели плотно сбившись в кучу, и старались продырявить меня уже одними своими 
взглядами. Бесчисленное количество лиц было с затаённой ненавистью обращено ко 
мне, в то время как другие с издевательскими гримасами разражались совершенно 
недвусмысленными выкриками. Сегодня они „покончат с нами“, пусть мы 
побеспокоимся „за свои кишки“.
 Полтора часа он, несмотря на все помехи, все же мог говорить и уже думал, что 
овладел положением, как вдруг кто-то вскочил на стул и закричал «Свобода!»
 Через несколько секунд во всём помещении началась потасовка рычащих и ревущих 
мужчин, над которыми, подобно гаубичным снарядам, полетели бесчисленные пивные 
кружки; слышался треск ломавшихся стульев, звон разбитых кружек, рёв и рыки, и 
крики. Это был идиотский спектакль…
 Свистопляска ещё не началась, как мои штурмовики, ибо так стали они называться 
с этого дня, кинулись в атаку. Как волки, стаями по восемь или по десять, 
набросились они на своих противников и осыпая их угрозами, начали действительно,
 шаг за шагом вытеснять их из зала. Не прошло и пяти минут, а я уже не видел, 
пожалуй, ни одного из них, кто уже не был бы весь в крови… И тут вдруг от входа 
в зал в сторону сцены раздались два револьверных выстрела, и тогда пошла дикая 
пальба. И словно снова зашлось сердце, освежая в памяти военные воспоминания…
 Прошло примерно минут двадцать пять; сам зал выглядел так, будто тут 
разорвался снаряд, Многих из моих сторонников как раз перевязывали, других 
пришлось увезти, но мы остались хозяевами положения. Герман Эссер, которому в 
этот вечер было поручено вести собрание объявил: «Собрание продолжается. Слово 
предоставляется докладчику…» [339] 

 Действительно, начиная с этого дня слово – в куда более широком смысле – 
получил Гитлер. По его собственному свидетельству, с 4 ноября 1921 года улица 
уже принадлежит НСДАП, а с начала следующего года партия начинает все прочнее 
завоёвывать и баварскую провинцию. По выходным устраиваются пропагандистские 
поездки по всей земле Бавария, штурмовики шумно маршируют – сначала только с 
нарукавными повязками, а потом уже в серых штормовках и с заострёнными палками 
в руках, – по селениям, все громче и увереннее распевая свои воинственные песни.
 Их вид, как заметит один из ранних сподвижников Гитлера, был «отнюдь не для 
салонов», скорее уж это была «дикая и воинственная внешность» [340] . Они 
расклеивают лозунги на стенах домов и фабрик, затевают потасовки со своими 
противниками, срывают черно-красно-оранжевые флаги либо устраивают по всем 
правилам военного искусства нападения на спекулянтов или капиталистических 
кровопийц. Их песни и лозунги демонстрируют кровожадную похвальбу. На одном из 
собраний в пивном зале «Бюргербройкеллер» присутствовавших обходили с кружкой, 
на которой была надпись: «Жертвуйте на избиение евреев!»; так называемые 
«блюстители порядка» срывали митинги и неугодные концерты: «Мы умеем давать 
рукам волю!» – так весело звучал их девиз. Грубые выходки штурмовиков и на 
самом деле, как ожидал Гитлер, не наносили вреда партии, даже в глазах солидной,
 добропорядочной буржуазии они нисколько не умаляли притягательной силы 
движения. Причины этого следует искать не только в том, что войной и революцией 
была снижена планка норм, но и в большей степени в том, что партия Гитлера 
использовала тут и специфическую баварскую грубость, в чью политическую 
разновидность она как раз и превратилась. Побоища в залах с отрыванием ножек 
стульев и запусканием в противников пивных кружек, «избиения», кровожадные 
песни, «воля рукам» – всё это было элементами грандиозной потехи. Показательно, 
что именно в это время вошло в употребление слово «наци», что представляло 
собой лишь сокращённую форму слова «национал-социалист», а для баварского уха 
звучало как уменьшительно-ласкательное производное от имени Игнац и носило 
доверительно-фамильярный оттенок, что и свидетельствовало о том, что партия уже 
вошла в самое широкое сознание.
 Поколение участников войны, сформировавшее ранее ядро СА, пополнилось вскоре и 
людьми более молодого возраста, и в этом смысле движение было на самом деле 
«восстанием недовольных молодых людей». «Два рода вещей, – скажет Гитлер в это 
время в одном своём публично