Вагнера, особенно в его рассуждениях об обновлённом театре, изложенных в 
«Грёзах культуры о „конце политики“ и начале человечности»: «Политика, – 
требовал он, – должна стать грандиозным зрелищем, государство – произведением 
искусства, а человек искусства должен занять место государственного деятеля». 
Между тем именно Вагнер был фактически единственным, чьё влияние на себя 
признавал Гитлер.
 Кроме Вагнера были ещё властители душ конца XIX столетия, например П. Лагард 
или Ю. Лангбен, провозгласивший целью устранить политику и традиционных 
государственных мужей; право на господство в грядущем веке должно быть 
предоставлено благословенному свыше деятелю, «великому герою искусства», 
личности «цезаристско-артистического склада».
 Конечно, не следует упрощать характер взаимосвязи этих изощрённых идей с 
образом мыслей венского недоросля. Он усваивал какие-то их фрагменты не из 
первоисточников, а как бы впитывая непосредственно из духовной атмосферы, 
преобразуя в соответствии с собственным интеллектуальным уровнем.
 «То, что творилось вокруг него, – пишет Фест, – он воспринимал не столько умом,
 сколько своим настроением, а вследствие чрезвычайно субъективной окраски 
своего интереса к общественным делам, он принадлежал не столько политическому, 
сколько политизированному миру» (Разр. моя – П. Р.).
 «Многое говорит за то, – читаем далее у Феста, – что политика долгое время 
была для него в первую очередь средством самооправдания, возможностью 
переложить вину с себя на мир, объяснить провалы в собственной судьбе 
несовершенством существующего строя и, наконец, просто найти козла отпущения и 
весьма характерно, что единственной организацией, в которую он вступил был союз 
антисемитов».
 Как раз «аполитичный» подход к политике открывал великолепную возможность для 
политизации своих комплексов и эмоциональных состояний. В этом Фест видит и 
ключ к пониманию истоков гитлеровского антисемитизма: «Но если сегодня уже 
невозможно однозначно назвать мотив, который бы объяснил все подавляющую 
природу антиеврейского комплекса молодого Гитлера, все же, в общем и целом 
можно исходить из того, что речь тут идёт о политизации личной проблематики 
столь же честолюбивого, сколь и отчаявшегося аутсайдера», «вполне резонно 
полагать, что его антисемитизм является сфокусированной формой ненависти, 
бушевавшей до того впотьмах и нашедшей, наконец, свой объект в еврее».
 Трактовка Феста, на наш взгляд, более убедительна по сравнению с 
«психоисторической» интерпретацией американского учёного Р. Биниона. В своей 
книге «Гитлер и немцы. Психоистория» [41] он использовал новые источники, в 
частности пациентские книжки матери Гитлера, лечившейся от рака у врача-еврея Э.
 Блоха, а также свидетельства другого врача – Э. Форстера из военного госпиталя 
в Пазевальке, где ефрейтор Гитлер проходил курс лечения после отравления газами.

 Связывая оба эти источника воедино, американский психоисторик пытается 
ответить на вопрос о том, что же всё-таки вовлекло в политический водоворот 
такого отчуждённого и аполитичного субъекта, как Гитлер, и откуда у него столь 
фанатичный, зоологический антисемитизм? Выстраивается длинный ряд умозаключений,
 венчает который своего рода «комплекс Блоха». В подсознании Гитлера смерть 
любимой матери будто бы увязывалась с неудачным лечением врача-еврея. Из 
запасников подсознания эта мысль всплывает во время галлюцинаций, мучивших 
Гитлера в Пазевальке. Теперь его личная травма сливается с общенациональной – 
поражением 1918 г. Если виновником первой был один конкретный еврей, то вина за 
вторую в воспалённом мозгу Гитлера возлагалась на евреев вообще.
 Правда, выводы Биниона нашли у его коллег довольно скептический приём. 
Во-первых, весьма сомнительна версия насчёт доктора Блоха. Если бы Гитлер 
считал его практику предосудительной, то вряд ли разрешил бы ему покинуть 
Германию живым в 1940 г. [42] . Относительно же показаний доктора Форстера 
другой американский психоисторик Р. Уэйт резонно замечает, что кажется весьма 
странным, как тот в многолюдье и сутолоке военного госпиталя мог уделять особое 
внимание какому-то ничтожному ефрейтору. [43] 
 Фест отвергает легенду, созданную самим Гитлером, что будто бы решение стать 
политиком было принято в лазарете в Пазевальке как реакция «отчаявшегося, 
зарывшегося лицом в подушку, но не сломленного патриота на „ноябрьское 
предательство“. По мнению Феста, „выбор судьбы“ связан хронологически с первым 
публичным собранием Немецкой рабочей партии в октябре 1919 г., где Гитлер, 
выступив перед 111 слушателями, почувствовал свой ораторский дар. А между тем 
до того он подумывал о профессии агента по рекламе. Так что в политической 
деятельности он, по словам Феста, видит для себя выход из дилеммы прахом 
пошедших жизненных ожиданий. Следовательно, на политическую стезю его толкнул 
не столько социальный, сколько сугубо личный мотив, а само политическое 
пробуждение Гитлера – по сути форма политизации, если понимать под нею 
перенесение в политическую сферу индивидуальных и социальных аффектов.
 У ставшего профессиональным политиком Гитлера обнаруживаются «почти все 
известные риторические фигуры аполитичного аффекта: ненависть к партиям, к 
компромиссному характеру „системы“, отсутствию у неё „величия“. Для него 
политика – „понятие, близкое к понятию судьбы“. Заслуживает внимания и мысль 
Феста о том, что „в контексте духовной культуры он (Гитлер), несомненно ощущал 
большую близость к „великому герою искусства“, о котором писал Лангбен, чем, 
например, к Бисмарку, которым он… восхищался не столько как политиком, сколько 
как эстетическим феноменом великого человека“. Тем более, что взгляд Бисмарка 
на политику как искусство возможного, с точки зрения Гитлера был слишком 
ограниченным. Ведь сам Гитлер в конце концов „поддался соблазну увидеть своего