господства, расовой гегемонии и неограниченной экспансии. Гитлер выступал как 
грандиозная разрушительная сила. Вспоминается старая, но не устаревшая формула 
Г. Раушнинга – «революция нигилизма». Нацистская эра, как справедливо замечает 
Т. Шидер, «в значительной степени способствовала разрушению моральной и 
политической субстанции буржуазии, но при этом скорее можно говорить о вкладе в 
процесс разложения, чем в процесс эмансипации» [35] . Да и усиление 
прогрессивно-демократической тенденции в мире – главным образом результат 
разгрома Гитлера и его империи, достигнутого столь дорогой ценой.
 Гитлер называл себя «самым консервативным революционером в мире» [36] . Такую 
терминологию пустили в обиход консерваторы-экстремисты, непримиримые противники 
Веймарской республики, либеральной демократии вообще. Смысл, вкладываемый ими в 
парадоксальный термин «консервативная революция», заключался в том, что 
необходимо сначала разрушить существующую «систему», то есть Веймарскую 
республику, а затем на её месте возвести некую «органическую конструкцию», 
порядок, который заслуживал бы сохранения. Таким образом, в этом понятии 
доминировала деструктивная сторона, прилагательное «консервативная» служило 
всего лишь вольной или невольной маскировкой.
 Если Фест находит в Гитлере сочетание революционных и контрреволюционных 
элементов, модернизма и архаики, то автор одного из наиболее интересных после 
фестовских исследований о Гитлере Р. Цительман подаёт нацистского фюрера как 
сознательного поборника модернизации, убеждённого социал-революционера, лишь по 
необходимости терпевшего традиционную элиту. Недаром в конце жизни он был 
уверен, что его революция провалилась из-за отсутствия новой революционной 
элиты, он горько сожалел, что не действовал против правых с такой же 
беспощадной жестокостью как против большевиков. Не следует упускать из виду, 
подчёркивает Р. Цительман, восхищение Гитлера советской системой. В коммунистах 
ему импонировало то, что они фанатичны в отличие от трусливой и слабой 
буржуазии [37] . Вместо капиталистической экономики, утверждает германский 
историк, Гитлер хотел ввести смешанную, новый синтез: с одной стороны, он за 
конкуренцию, воплощавшую его излюбленную социал-дарвинистскую идею, а с другой 
– критика рыночной экономики за эгоизм и автоматизм. Что же касается 
предпринимателя, то ему предназначалась роль всего лишь уполномоченного 
государства [38] . Нельзя не заметить, что такой решительно революционаристский 
дух пробуждается у Гитлера в канун гибели режима, когда уже нечего терять. 
Нечто аналогичное наблюдается и у Муссолини, нашедшего последнее прибежище под 
защитой немецких штыков в так называемой социальной республике Сало. Это, в 
сущности, плебейская мстительная реакция на реальное или мнимое предательство 
со стороны старой элиты.
 Фест указывает на психологический барьер, с которым сталкиваются и те, кто 
пишет, и те, кто читает о Гитлере: «в конечном же счёте внутреннее нежелание 
назвать его революционером целиком связано, наверное, с тем, что идея революции 
представляется сознанию в тесном единстве с идеей прогресса». «Но господство 
Гитлера, – продолжает автор, – не оставило незатронутой и терминологию, и одним 
из последствий этого не в последнюю очередь является и то, что понятие 
революции лишилось тут той моральной амбиции, на которую оно долго 
претендовало». С тех пор ещё больший моральный урон нанесло этому понятию 
крушение режима, заложенного в октябре 1917 г. Конечно, для историков 
немаловажно, какими намерениями руководствовались те или иные радикальные 
движения и их лидеры, но для суда истории весомее результаты их политической 
практики.
 В книге Феста с подлинным интеллектуальным блеском раскрывается глубинная 
взаимосвязь порождённого особенностями германской истории «феномена 
аполитичности» с генезисом нацизма, духовным миром и деятельностью его фюрера.
 Исторические корни этого явления уходят в весьма отдалённое прошлое. Но 
главное заключается в том, что Германия не испытала удавшейся буржуазной 
революции, в отличие, скажем, от Нидерландов, Англии, Франции. Компенсацией за 
это стал интеллектуальный радикализм, возвышавший дух до полного разрыва с 
земной реальностью. «Процесс отчуждения от действительности, – пишет Фест, – 
ещё усилился вследствие многочисленных разочарований, пережитых бюргерским 
Сознанием в XIX веке, в ходе его попыток достичь политической свободы, и следы 
этого процесса заметны на всех уровнях: в фиктивной политической мысли, в 
мифологизирующих идеологиях от Винкельмана [39] до Вагнера… Или же странно 
оторванном от реальности немецком представлении об образовании, решительно 
избравшем для себя призрачную стихию искусства и всего возвышенного. Политика 
лежала в стороне от этого пути, она не была частью национальной культуры». В 
тоже самое время «аффект аполитичности охотно рядился в одежды защитника морали 
от власти, человечного от социального, духа от политики… Своей блестящей 
кульминации, полной сложных признаний, этот аффект достигает в изданном в 1918 
году произведении Томаса Манна „Размышления аполитичного“ [40] . Они были 
задуманы как защита гордого своей культурой немецкого бюргерства от 
просветительского, западного «террора политики и содержали уже в самом названии 
указание на романтическую цель, сознательно игнорирующую действительность, на 
традиционный поиск аполитичной политики».
 Неприятие политики для немецких интеллектуалов было элементом более широкой 
антитезы: культура – цивилизация. В вульгаризированной форме вся эта 
многообразная духовная проблематика вошла в идеологический багаж «фелькише», 
этих германских «почвенников», придавших ей крайне националистический, 
антисемитский и в конечном счёте расистский характер.
 Эстетически-интеллектуальное неприятие политики, отмечает Фест, породило мысль 
о спасении искусством, и она достигла своего высочайшего развития у Рихарда