но архаически стилизованном стихотворении предсказал 
появление спасителя нации, «парня», как писал он в другом месте, «который может 
слушать пулемёт. Чтобы подонки от страха наложили в штаны. Офицер мне не нужен, 
народ их больше не уважает. Лучше всего, чтобы это был рабочий с хорошо 
подвешенным языком… Много ума ему не надо, политика – это самое глупое дело на 
свете». Тот, у кого есть всегда «сочный ответ» красным, для него милее, нежели 
«дюжина учёных профессоров, которые, теряясь от страха, сидят на мокрой заднице 
фактов». И, наконец, он восклицает: «Это должен быть холостяк! тогда у нас 
будут бабы!». Не без восхищения глядит он на Гитлера как на олицетворение этой 
модели и уже в августе 1921 года впервые называет его в одной статье в 
«Фелькишер беобахтер» «фюрером». Он был и автором одной из первых боевых песен 
НСДАП «На штурм, на штурм, на штурм!», в которой заключительная строка каждой 
строфы звучала рефреном и послужила партии её самым действенным лозунгом: 
«Пробудись, Германия!». По мнению Гитлера, выраженному в одном его хвалебном 
выступлений, Эккарт «писал стихи так же прекрасно, как Гёте». И он будет 
публично называть поэта своим «отчим другом», а себя – его учеником; и 
представляется, что Эккарт, наряду с Розенбергом и прибалтийскими немцами, 
оказывал на него в ту пору самое сильное влияние. Одновременно он же, очевидно, 
впервые открыл Гитлеру глаза на его собственное значение. Второй том книги 
«Майн кампф» заканчивается набранной вразрядку фамилией поэта. [314] 
 Успех Гитлера в мюнхенском высшем свете, куда ввёл его Эккарт, едва ли можно 
объяснить политическими мотивами. Фрау Ханфштенгль, родом из Америки, одной из 
первых открыла ему двери в свой салон, где собиралось благородное богемное 
общество из писателей, художников, исполнителей Вагнера и профессоров. Для этой 
традиционной либеральной прослойки странный тип молодого народного трибуна с 
немыслимыми взглядами и угловатыми манерами был скорее предметом отстранённого 
интереса; он фыркал по поводу «ноябрьских предателей» и подслащивал вино в 
своём бокале ложечкой сахара – может быть, эти шокирующие черты как раз и 
умиляли хозяев. Его окружала аура фокусника, запахи цирка и трагического 
ожесточения, яркий блеск «пресловутого чудовища». Контактным элементом тут было 
искусство, в первую очередь Рихард Вагнер, о котором он любил восторженно 
распространялся длинными, запинающимися речами, под знаком Мастера из Байрейта 
и завязывались, совершенно вне всякой логики, интересные контакты, – он был все 
тем же «братцем Гитлером», только сбежавшим в поисках приключений в сферу 
политики. Все описания этого времени, которыми мы располагаем, представляют 
собой смешанную картину его эксцентрических и неуклюжих черт; в присутствии 
людей с репутацией Гитлер чувствовал себя скованным, замкнутым и не лишённым 
подобострастия. На одной из бесед с Людендорфом, состоявшейся в ту пору, он 
после каждой фразы генерала приподнимался со стула, чтобы почтительнейше 
сказать: «Так точно, Ваше Превосходительство!» или «Я согласен с Вами, Ваше 
Превосходительство!». [315] 
 Эта неуверенность, мучившее его чувство аутсайдера в буржуазном обществе 
сохранилось у него надолго. Если верить имеющимся свидетельствам, он изо всех 
сил старался обратить на себя внимание – приходил с опозданием, его букеты были 
больше, а поклоны глубже, чем принято; периоды угрюмого молчания сменялись 
вдруг холерическими словоизвержениями. Голос его был резким, и о незначительных 
вещах он тоже говорил со страстью. Как-то, рассказывает один очевидец, он молча 
и устало просидел почти час, пока хозяйка не обронила какое-то благоприятное 
замечание о евреях. И тут «он начал говорить. И говорил, и говорил без конца. 
Через какое-то время он отодвинул стул и встал, продолжая говорить или, лучше 
сказать, кричать, причём таким пронзительным голосом, какого я никогда больше 
не слышал ни у одного другого человека. В соседней комнате проснулся ребёнок и 
начал кричать. После того, как он более получаса произносил эту весьма забавную,
 но очень одностороннюю речь о евреях, он вдруг остановился на полуслове, 
подошёл к хозяйке, извинился и, поцеловав ей руку, распрощался». [316] 
 Страх оказаться униженным в обществе, явно преследовавший его, отражал 
непоправимо утраченную связь бывшего обитателя ночлежки с буржуазным обществом. 
И в его одежде долго и неизбывно ощущался запах мужского общежития. Когда 
Пффефер фон Заломон, ставший потом главарём его штурмовых отрядов, встретился с 
ним впервые, на Гитлере была старая визитка, жёлтые кожаные башмаки и рюкзак за 
спиной; руководитель добровольческого отряда так растерялся, что даже отказался 
познакомиться с ним. Ханфштенгль вспоминал, что Гитлер носил к своему синему 
костюму фиолетовую рубашку, коричневую жилетку и ярко-красный галстук, а 
оттопыривавшийся задний карман выдавал присутствие в нём автоматического оружия 
[317] . Только со временем Гитлер научился определять свой стиль, 
соответствовавший его представлению о великом народном трибуне, – вплоть до его 
авантюрного кителя. И эта картина тоже выдаёт его глубокую неуверенность, 
объединяя в себе откровенно бросающиеся в глаза элементы и цитаты из того 
давнего видения на тему «Риенци», из Аль-Капоне и генерала Людендорфа. Но уже в 
описаниях того времени всплывают сомнения – а не стремился ли он использовать 
эту свою неуверенность и не превращал ли свои неуклюжие повадки в средство, 
чтобы подать себя; во всяком случае, было такое впечатление, что он меньше 
руководствовался желанием показаться приятным, нежели стремлением заставить 
запомнить себя.
 Историк Карл Александр фон Мюллер встречался с ним в это время становления его 
самосознания политика у Эрны Ханфштенгль, «за чашкой