действительности следует датировать более поздним 
и куда более близким к этому его выступлению осенью 1919 года временем. В 
протоколах, членских списках и списках присутствующих он указывает себя в этот 
период художником, иногда – писателем, но можно предполагать, что эти 
конфузливые ссылки на профессию говорят лишь о его попытках удержать 
ускользающую юношескую мечту о величии и занятии искусством. В одном из 
агентурных донесений мюнхенской полиции в середине ноября 1919 года говорится: 
«Он – коммерсант, собирающийся стать профессиональным рекламным агентом». Опять 
здесь не отмечено принятое уже больше года тому назад решение его жизни, однако 
– впервые – указывается на его склонности и возможности: «Что ему было нужно, 
так это говорить, и чтобы был кто-то, кто его слушал», – такое же наблюдение 
сделал Кубицек [287] . В ораторском даре, чью триумфальную мощь он открыл в 
себе реально только теперь, он видит для себя выход из дилеммы прахом пошедших 
жизненных ожиданий, хотя и не имеет сколько-нибудь внятного представления о 
своём будущем, – ведь он собирается стать профессиональным рекламным агентом. И 
это вновь было очередным стремлением уклониться. Именно между этим стремлением 
и более поздними мифами, с помощью которых он так тщился возвести вокруг своей 
главы нимб проявившейся якобы уже в ранние годы предназначенности, и лежит все 
различие между личным мотивом и мотивом социальным, побуждающем сделать шаг в 
политику. И многое говорит за то, что преобладающим был первый мотив; во всяком 
случае, Гитлер так и не скажет, что же явилось подлинным толчком для его 
политического пробуждения, как и не назовёт того дня, когда он почувствовал, 
что «несправедливость мира, как поток кислоты, пролилась на его сердце» и он не 
мог уже не выступить в поход, чтобы истребить и эксплуататоров, и лицемеров. 
[288] 
 Уже вскоре после своего вступления в ДАП Гитлер принимается за превращение 
боязливой, неподвижной застольной компании в шумную, публичную боевую партию. 
Несмотря на сопротивление, оказываемое главным образом Карлом Харрером, не 
хотевшим расставаться со старыми, унаследованными от общества «Туле» 
представлениями о ДАП как о тайном союзе и рассматривающим партию по-прежнему 
как кружок политизированных мужчин, занятых в милом их сердцу чаду пивной 
переливанием из пустого в порожнее своих чувств, Гитлер с самого начала мыслил 
категориями массовой партии. Это не только отвечало стилю его представлений, не 
желавшему смириться с ситуацией ущербности, но и его мнению о причинах неудач 
старых консервативных партий. Во взглядах же Харрера странным образом 
продолжала жить та тяга к исключительности, что была слабостью партий 
буржуазной знати в кайзеровские времена и в значительной степени отталкивала от 
буржуазных позиций как массы мелкой буржуазии, так и рабочих.
 Ещё до конца 1919 года ДАП по настоянию Гитлера организовала в сводчатом, 
лишённом дневного света подвальном помещении пивной «Штернэккерброй» свой 
постоянный штаб; аренда помещения составляла пятьдесят марок, договор об аренде 
был подписан Гитлером, который снова называет себя здесь «художником». Там 
поставили стол и пару взятых на прокат стульев, установили телефон и привезли 
несгораемый шкаф для членских карточек и партийной кассы; вскоре появилась 
старая пишущая машинка «Адлер» и печать – критически настроенный Харрер заявил, 
обнаружив все признаки готовящегося обюрокрачивания, что Гитлер «страдает 
манией величия» [289] . Примерно в то же время Гитлер добивается расширения 
состава комитета сперва до десяти, а потом до двенадцати, а иной раз и больше 
членов, привлекая главным образом знакомых и преданных ему лично людей, нередко 
им же сагитированных товарищей по казарме. Возникающий аппарат позволяет ему 
сменить примитивно-убогие, написанные на листочках от руки объявления о 
собраниях на размноженные машинным способом приглашения; одновременно партия 
начинает публиковать объявления о своих мероприятиях в «Мюнхенер беобахтер». На 
столики в пивных, где они проводились, выкладываются проспекты и листовки, и 
здесь же Гитлер впервые в своей технике пропаганды продемонстрировал ту, 
собственно говоря, абсолютно лишённую почвы и неадекватную реальности, а потому 
столь вызывающую самоуверенность, которая потом будет часто способствовать его 
успехам, решившись на неслыханный шаг взимания входной платы за присутствие на 
публичных мероприятиях маленькой, неизвестной партии.
 Растущий авторитет Гитлера-оратора постепенно укрепляет и упрочивает его 
положение в партии. Уже к началу следующего года ему удаётся оттеснить 
строптивого Харрера и побудить его выйти из партии. Теперь первый отрезок пути 
был свободен. Вскоре правление – со скепсисом и немалой боязнью оказаться 
публичным посмешищем – соглашается с настойчивым требованием своего 
честолюбивого ответственного за агитацию обратиться к массам. На 24 февраля, 
примерно через полгода после вступления в неё Гитлера, партия назначает свой 
первый большой митинг в парадном зале пивной «Хофбройхауз».
 На ярко-красном плакате, возвещавшем об этом овеянном легендами собрании, имя 
Гитлера даже не упоминалось. Главной фигурой вечера должен был быть испытанный 
национальный оратор, врач д-р Иоганнес Дингфельдер, выступавший в публикациях 
«фелькише» под псевдонимом Германус Агрикола и являвшийся апологетом 
экономической теории, в интеллектуальных туманностях которой причудливым 
образом отражались социальные страхи послевоенного времени: в пессимистических 
галлюцинациях своей мысли он уже видел предстоящую производственную забастовку 
природы, ибо её ресурсы, угрожал он, будут сокращаться, их остатки догрызают 
паразиты, и, следовательно, близок конец человечества – и все эти утверждения, 
преисполненные отчаяния, освещались лишь одной надеждой, а она исходила от 
новой идеологии – идеологии «фелькише». Вот и в тот вечер он предавался все тем 
же заклинаниям – «с полным знанием дела», как отмечалось в агентурном донесении,
 «и часто в глубоко религиозном духе». [290] 
 И только потом выступил Гитлер. Ради использования